Петр Павленко - На Востоке [Роман в жанре «оборонной фантастики»]

— А что случилось?

— Японцы чего-то домахиваются.

— Воина?

— Похоже. Ну!

— Что «ну»?

— Сколько лет я вас знаю, Женя, а никогда не видел. Я ж вас искал, когда укради вас эти Френкели.

— Я тоже не знаю, какой вы.

— Какой-никакой, а люблю я вас здорово. Но вот радиосудьба! Живу, как чёрт, невидимый. Дикая судьба.

— Когда вернусь, прилечу к вам, Жора, — сказала она. Посмотрите, какая я.

— Если вы вернетесь, так только героем, Женя. Летчики погибают, как птицы, без хлопот. А вернетесь — не до меня будет. Ну, счастливой дороги!

— Жора!..

— Леспром? — визгливо провесов чей-то посторонний голос. — Семь-пятнадцать-восемь-четыре. Леспром? Алло! Леспром?

— Я не Леспром, — сказала Женя. — Я летчик.

— Извиняюсь, извиняюсь, — миролюбиво провизжал голос.

Жорка бесследно затерялся в эфире. Она положила трубку.

весело запела она в нервной радости и, крикнув ив помощь Бен Ды-бу, заторопилась к аэродрому. Он тоже решил лететь с нею, хотя и был в отпуску.

Пятая эскадрилья бомбардировщиков, та самая, в котором числился Севастьянов, объединилась в тайге накануне 8 марта с двенадцатой крейсерской. Только что узнали о штурме границы и всю «истребиловку» вытребовали во Владивосток. В середине дня на аэродром второй воны стали прибывать первые раненные под Владивостоком машины; с севера же, навстречу им, двинулись пополнения. Прибыли седьмая бригада тяжелых бомбардировщиков и эскадрилья торпедоносцев особого назначения. Народу собралось много.

Женя Тарасенкова прибыла с последним пополнением, еще дорогой узнав, что и Севастьянов и Френкель оба в пятой.

Евгения.

«Вот будет история, если попаду к кому-нибудь из них!», думала она с некоторым смущением, так как шла на войну серьезно, отбрасывая все личное. Но встретиться с ними ей не пришлось. Сразу же ее отправили вторым пилотом на бомбардировщик в седьмую эскадрилью, к летчику Щупаку, бывшему пограничнику. Он был усатый, довольно полный и меланхоличный человек.

— Ели? Спали? — спросил он. — Ну, ешьте тогда и спите. Авиация — самый скорый способ передвижения, никогда ни на что времени не хватает.

Женя вспомнила любимую поговорку Френкеля: «Авиация — самый скорый способ передвижения, следовательно, нечего торопиться», и спросила, где он.

— Кто их знает! Тут их человек восемь однофамильцев. Вам какого? Да пройдите в красный уголок, — в шашки, небось, играют.

Но возможность увидеть обоих сразу пугала ее. Она прилегла на узенькую койку в шалаше, тихонько напевая песню без слов.

— Получим сегодня задание, как думаете?

— Что ж, может случиться, что и получим, — степенно и совершенно спокойно ответил Щупак, перелистывая «Географию Японии».

— Туда? — она кивнула на книгу о Японии.

— Может случиться, что и туда, — ответил командир, — а может случиться, что и в другое место. Кто ее знает, обстановку!

«Странные они, эти бомбардировщики», подумала Женя с неприязнью и вышла на воздух.

Народ продолжал прибывать. Новости, скупо и мельком сообщаемые вполголоса, были тревожны. Над Ворошиловым шел воздушный бой, границу штурмовали танки, морские бомбардировщики бомбили Владивосток, горела Георгиевка.

Летчик, участвовавший в отражении десанта в заливе Ольги, жевал булку и невнятно, но здорово описывал атаку танками-амфибиями баркасов с японцами, шедшими на высадку. Амфибии встретили десант на шлюпках в километре от берега, на свежей волне. Было темно.

— Как вдруг, понимаете, как танки жахнут! В упор по шлюпкам! Шлюпки — назад. Паника. Катера конвоя открыли огонь по танкам. Чёрт его знает, что получилось. С транспортов прошлись прожекторами— ну, тут такая каша, ничего сделать нельзя. А тут и мы вышли в воздух…

Он с ожесточением жевал булку и до отказа набитым ртом произносил невнятные слова. Тем не менее всем был ясен его рассказ, и все ярко и живо видели картину того ночного сражения, которое за полчаса до этого, казалось бы, нереальным и не могущим произойти, но которое теперь, когда оно произошло, никто уже не считал оригинальным и новым, хотя было оно и очень смелым, и очень неожиданным для противника.

Встреченные в километре от берега амфибиями, баркасы и шлюпки с десантным отрядом смешались, повернули назад. Люди прыгали в воду или открывали огонь по своим. Началась беспорядочная стрельба, усилившаяся, когда транспорты осветили прожекторами полосу непредвиденного сражения. Воспользовавшись суматохой, вышли в атаку на транспорты и москиты. Корабли открыли огонь по москитам. В это время появилась авиация и довершила разгром, смело начатый танками. Противник, потеряв крейсер и два транспорта, ушел в море, бросив на шлюпках остатки своего десанта. Человек триста раненых японцев лежали сейчас на пустынном берегу, ожидая рассвета.

Раненный в голову и руку гражданский летчик рассказывал, что на Посьете, где противнику посчастливилось и он занял берег, партизанка Варвара Хлебникова успела вывести в море все рыбачьи посуды и на них полтораста корейских женщин и ребят.

— А вы что-нибудь там делали?

Но рассказчик, будучи ранен в первые минуты налета, только и успел, что броситься к самолету и увести его под огнем. Несмотря на ранения и на то, что обстоятельства не позволили совершить ему нечто большее, он явно чувствовал себя виноватым, и чем больше выказывали ему сочувствия, тем больше это его раздражало.

Евгения долго слушала, потом вздохнула и закрыла глаза. Она чувствовала, что наступает самый ответственный час ее жизни.

Три года назад летчик Френкель приземлился на ее прииске. Она сидела на завалинке, пела песню. Подходит человек в синей робе. «Хороший, — говорит, — у вас слух. Прямо завидно». — «Почему?» спросила она, смеясь. «Музыкальный слух — необходимое качество отличного летчика». Потом присел и разговорился, а уходя, сказал: «Слух и голос у вас потрясающие. Полетим со мной в Хабаровск, летчиком сделаю». И увез. Но она не стала его женой, пожалела свободу. А тут подвернулся еще Севастьянов, ловкач и песенник знаменитый, и как-то так получилось, что оба ее полюбили, и она обоих жалела, как братьев, и судьбу свою одиноко вела дальше, вперед.

Теперь и тот и другой были вместе, и перед всеми ими тремя раскрывалась — надолго ли? — другая жизнь, перед которой все вчерашнее не имело цены. «Пойти, разыскать их? — мелькало в уме. — Нет, не пойду. Я сама за себя отвечу».

Ей не хотелось ничьей поддержки, но и было одиноко одной. Неясное чувство, что сейчас следует справляться без поддержки приятелей, без мужчин, удерживало ее на месте. А сердце хотело высказаться до конца. Хотелось сказать о себе, о еще непрожитой любви всеми словами, без умолчания. Хотелось рассказать — без причины и без нужды — про девичьи сны и слезы, про тех, кто нравился ей и прошел мимо. Но завтрашнее было сильнее вчерашнего. Оно должно было взять ее целиком, со всеми увлечениями, радостями и невзгодами.