Петр Павленко - На Востоке [Роман в жанре «оборонной фантастики»]

— Отступления… Вы двигались медленнее вьючных лошадей, — сказал Накамура.

— Генерал, мне была поставлена задача прорыва с расчетом движения не больше трех-четырех часов… Заправка горючим в боевых условиях… Никто из нас не представлял себе, что это значит и во что может обойтись.

— Заправка горючим!.. Мы не в гараже, а на поле сражения, — тихо произнес командующий армией.

— Наконец, у Георгиевки мы нарвались на эту неизвестную смерть.

— Стали моторы?

— Да, генерал. Это ужасное бедствие лишило нас…

— Вы расскажете историю о моторах суду чести… Почему одни моторы остановились, а другие нет?

— Генерал, не я руководил этим огнем. Я подвергался ему. Когда каждая рана смертельна, как в этой проклятой истории с электричеством, никто не хочет быть победителем. Раненый победитель все равно сдохнет на руках побежденного.

Накамура поднял голову и сказал адъютанту главнокомандующего:

— Сообщите главной квартире о неудаче прорыва.

Японская авиация металась в страшном возбуждении, стремясь прикрыть отход частей к Санчагоу, где, уже не ожидая приказа, окапывались два или три полка.

Части ударной группы генерала Одзу все еще были в движении. Сбитые атакой красных танков, напуганные мятежом китайских грузчиков и отрезанные от своих транспортных баз, они отходили без всякого плана или лежали, зарывшись в землю, на утренних позициях. Красная авиация бомбила безостановочно. Гвардейцы Орисака отошли в большем порядке; танковые части Нисио-младшего, сработав горючее, зарылись в землю, превратив свой участок в линию бронированных гнезд, а по телам бойцов кавалерийской дивизии Када, распростертым от границы до окраин Георгиевки, непрерывным потоком шли красные танки, поддерживаемые авиацией.

В пять часов дня 8 марта пришло сообщение, что авиация красных громит тыл и коммуникации армии.

Манчжурская образцовая бригада, захватив санитарные поезда, самовольно отходит по направлению к Харбину.

Фронт армии Накамуры перемещался в тыл. Армия его должна была поворачиваться во все стороны. Фронт обтекал со всех сторон.

Ольга жила в Москве, каждый день собираясь домой и откладывая отъезд на месяцы.

Когда она после Владивостока приехала с Шершавиным к матери, та приняла их очень спокойно.

— Вы не сердитесь, что я вам ничего не сказала, — это все произошло так быстро…

— И хорошо сделала, — ответила мать. Но, провожая на границу, сказала: — Спасибо, дочка, что хоть военного человека взяла. У нас вся семья боевая, такой курс и дальше будем с тобой держать.

Из Посьета Ольга поехала к Шершавину на границу и, пробыв у него дня два или три, покатила в Москву.

На границе, как, впрочем, и на Посьете, жили они друг с другом неуверенно, хотя и в одной комнате. Вещи держали в разных чемоданах, белье в стирку отдавали отдельно, каждый свое. О внезапном браке своем почти не говорили, а если и вспоминали о нем, то как о веселой проделке.

Комиссар надавал Ольге множество поручении. Ей надо было съездить в Тимирязевку, во «Всекохудожник», в Книгоцентр, в Союз писателей, в консерваторию, сделать там тысячи предложений и начать переговоры о посылке бригад на Дальний Восток.

Вместе с поручениями мужа и Михаила Семеновича у Ольги накопилось работы месяца на четыре. Приехав в Москву и найдя комнатушку у шершавинского приятеля, Ольга забегала по всем адресам и исправно отвечала на длинные расспросы Шершавина и беспокойные письма матери.

В самый разгар суеты почувствовала она, что забеременела, и как-то внезапно обмякла, даже слегка растерялась. Так скоро родить она не предполагала, боясь, что ребенок прикрепит ее к дому и заставит бросить науку. На первых порах так и случилось. Заботы о еще не родившемся поглотили ее целиком. Однако, забыть Дальний Восток и не касаться его насущных дел было труднее, чем она ожидала. Дела, начатые ею, вдруг приходили в движение. «Всекохудожник» посылал бригаду, Академия — семена, Союз писателей — книги. С границы приезжали отпускники и, конечно, привозили вместе с приветами объемистый пакет комиссара, — опять начиналось хождение по главкам и институтам.

В письмах, которые Шершавин исправно посылал раз или два в декаду, было много такого, что глубоко волновало Ольгу, — все эти пейзажи, охоты, ветры, глухие таежные тропы, пустынное море и тяжелая, отважная жизнь. Но подробнее и лучше всего писал Шершавин о людях.

«Жаль, что вы не знаете Ушакова, — писал он ей. — На моих глазах растет удивительная натура. Я с каждым днем чувствую себя все меньше и все глупее по сравнению с ним, еще три года назад не видевшим поезда. Книги, книги! Посылайте нам книг. Ушакову необходимо работать над собой, как волу, но — вы знаете — тут под руками ничего нет».

Он писал о бойцах, о книгах и, как будто между ним и Ольгой не было десяти тысяч километров, подробно критиковал прочитанные книги или дискутировал по вопросам искусства. Ольга отвечала ему редко. Два раза она возвращалась из Москвы на границу, и в оба эти раза чувствовала, что долго пробыть у мужа не сможет.

Шершавин понимал ее состояние. Дав отдохнуть ей дня три-четыре, он уговаривал ее съездить к матери на Посьет или к Лузе, а затем легко убеждал в необходимости еще раз побывать в Москве и отправлял ее, сильно волнуясь.

Ольга была почти рада такому исходу ее побывок у мужа, хотя и не понимала его намерений. Обижало, что он так быстро отправляет ее от себя, хотя быть дольше с ним ей самой было бы тяжело и скучно; оскорбляло, что он умел отлично жить без нее и никогда не жаловался на одиночество; раздражала его навязчивость со всеми этими поручениями в столицу, превращавшая ее в обыкновенного секретаря. Он был с нею прост, искренен и откровенен, очень любил сына и трогательно заботился о том, чтобы ей было хорошо в Москве. Но получалось, что он всегда обижал ее требовательностью. Выспрашивал о прочитанных книгах, о просмотренных пьесах, и вдруг оказывалось, что он знает их, и знает лучше, чем Ольга. «Мало видела», кратко говорил он тогда, меняя тему беседы, и вскоре заговаривал о новой поездке в Москву.

Уехав третий раз, Ольга решила не возвращаться. И когда однажды раз и навсегда попробовала выяснить свои отношения к человеку, который так нежданно-негаданно стал ее мужем, поняла вдруг, что неистребимо глубоко вросла в его жизнь и что если им пришлось бы расходиться, так надо делить и Ушакова, и Посьетский завод, и семена Тимирязевской академии, все богатое и сложное хозяйство, накопленное изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.