Марина Дяченко - Фэнтези или научная фантастика? (сборник)

– Ну не хочу я говорить! Причем тут… Мы что, об этом уговаривались? «За жизнь» рассказывать – уговаривались, да?!

– Не кричи.

Гай осекся. Фургончик, пискнув тормозами, остановился у обочины; Гай стискивал зубы, ему казалось, что он – закупоренный кувшин со жгучим содержимым, и печать вот-вот слетит, потому что нечто, наполняющее сосуд по самое горлышко, поднимается и растет, и просит выхода…

Его распирали слова. Он как мог сдерживался – но слова стояли уже у самого горла.

– Ну… Да ладно, не держи себя. Я слушаю, парень.

И, как ребенок, на чье плечо легла рука неумолимого взрослого, Гай начал, сперва медленно и запинаясь, а потом все быстрее и проще, и даже с неким странным облегчением:

– Ну… мать моя родом из столицы. Двадцать лет назад там была заварушка, еще самая первая… А она на вид была явная северянка, а к северянам относились что ни день, то гаже, ей пришлось бежать… В Косых Углах она как раз и осела. А отец тоже был пришлый, из предгорий, там ему видение было или что-то в этом роде, что он человечество должен… спасать… И когда я родился, отца уже и близко не было – предназначение у него… штука суровая, на месте не усидишь… Он пошел творить благо, мать осталась одна, и ей, я думаю, туго пришлось, а я, как говорили, потому только выжил, что родился уж больно здоровущим, килограммов на пять. Я очень долго себя не помню, в пять лет – не помню, в семь – не помню еще… А потом появился Иль.

Он был… ну, вообще-то он был рыжий. В дом войдет – будто факел внесли… Он тоже когда-то бежал из Столицы, потому что северяне – северянами, а рыжих тогда не то что не любили – лютой ненавистью, будто это они во всем виноваты… И вот он прибился в Косые Углы и стал мне вместо отца. И мать при нем успокоилась, повеселела, орать перестала… на всех… Кем он был в Столице – не знаю, он молчал… но уж был он не из простых, это точно. Выучил меня грамоте, сказки сочинять… Кораблики в лужах, змеи какие-то воздушные, с хвостами, как у драконов, и все говорил, говорил – чужие страны, лето круглый год, а в других круглый год зима… Я с ним был, как в крепости, и мать с ним была, как в крепости, он пах табаком, но не сильно, а приятно, он мало курил… У него был шрам над левой бровью. Он каждое утро мылся в бадье, даже в холода, и меня приучил… И он был очень добрый…

Гай замолчал. Старые, забитые в дальний угол памяти, запретные воспоминания все еще имели над ним власть.

– А потом?

Гай проглотил комок в горле:

– Потом мы поехали на ярмарку, там мальчишка стянул у кого-то кошелек, а его поймали… мальчишку… И забили ногами до смерти. То есть они только начали его бить, а тут Иль стал белый, как стенка, даже веснушки… пропали. И… кинулся отбивать того… пацана. А ведь рыжий, рыжих все ненавидели… и до сих пор. Ему бы в тени держаться… внимания к себе… А он кинулся. И они его тоже забили – много, целая толпа, и женщины, и все хотели пнуть, когда привезли домой, то только по волосам и… узнали.

Стояло безветрие.

Солнце подернулось дымкой, и с запада на него ползло, надвигалось нечто зловещее и серое; в кузове тихонько возились нутрии.

– И сколько тебе было лет?

– Десять.

– Ты точно все помнишь?

– А что мне еще помнить? – Гай даже засмеялся, правда, не особенно весело. – Уж то, что было потом, помнить совершенно незачем. Мать после похорон неделю молчала, потом собрала вещички, меня – и вперед, к черту на кулички, в веселый город Гейл… Сперва чуть с голоду не померли, потом мать устроилась на приличную работу и стало полегче. А еще потом мы вдруг разбогатели, у матери завелась куча платьев, она по нескольку дней… короче, не было ее. Потом она отдала меня в пансион, что-то вроде привилегированного приюта; вот тут-то мне стало совсем кисло, я сбежал раз – вернули и выпороли, я сбежал два… Не знаю, чем кончилось бы, но мать снова осталась без гроша, бросила прежнюю работу, переехала со мной в предместье… И я очутился в бесплатной школе для бедных. А там был учитель Ким.

Он был… ничего в нем не было рыжего, он лысый был, совсем, как колено, но это был первый человек, который напомнил мне Иля. Жил при школе… Глобус с дырой в боку. Пыль… книжная, она не просто пыль, она будто… будто время слежалось. Собственно, если бы не учитель Ким, черта с два мне быть в университете. У него была дочка… Ольга. Она писала стихи, то есть не писала, а они из нее лезли. Ночью проснется, плачет, дрожит, температура… тридцать восемь… пока не запишет. Запишет – все… Она их потом жгла. И рвала, а они все равно ее мучили, она мне говорила – ну что это, может я ненормальная…

Гай остановился. Перевел дыхание; сумерки, щель в обветшавшем заборе, а за щелью бледное лицо, серый глаз, круглый, как глобус, в обрамлении светлых коротких ресниц…

Ну что за странное существо. Платьице серенькое, как глаза… И шея такая тонкая, что страшно коснуться – вдруг переломишь… Тень, просто тень, серая ночная бабочка на дне белой фарфоровой чашки, живая, даже, кажется, теплая, безбоязненная…

Гай оперся локтями о руль:

– Ну, а потом ее изнасиловали в темном углу двое парней с лесопилки. Соседи узнали, ославили шлюхой… Те парни – она даже лиц не запомнила… Они же наемные, сегодня здесь, а завтра след простыл…

Он криво улыбнулся. Те ли, другие – побить его успели; он помнил исступленную жажду крови, когда, ввалившись в деревенский кабачок, сгреб за грудки первого попавшегося верзилу – ведь это он, он! – и приложил мордой об стол, и что было потом, и как он не чувствовал боли, и как кулаки стесались до мяса, а он все выплескивал ненависть и жажду возмездия, пока, наконец, мир не сжался до размеров ладошки и не померк…

– Короче говоря, учитель с дочкой уехали. Потому как… ну, она даже на улицу не могла выйти. Они уехали, адрес… сперва писали, потом… ну, неразбериха была. Потерялись…

Гай потупился. Вздохнул:

– Вот тут-то мать… встретила свою большую любовь. Я, по счастью, уже почти взрослый был. Все понятно… я никогда не смел бы… никогда в жизни… ну… осуждать.

Он замолчал. Наваждение закончилось так же внезапно, как и началось – теперь он был пуст. Пустой сосуд, гулкий, спокойный, и даже дно уже успело высохнуть…

А ведь все это не то что для чужих ушей – это для собственных досужих воспоминаний не предназначено!.. Обрывки и отрезки – да, вспомнятся иногда, ничего с этим не поделать, но чтобы так последовательно, будто на бумаге, не то исповедь, не то мемуары, вот черт…

Он сжал зубы, удерживая раздражение:

– Да уж. Развлек я вас, да?.. А вот все это враки, на самом-то деле я побочный сын герцога, подброшенный в пеленках с гербом… к стенам монастыря. А ведь в пеленки с гербом – в них тоже писают и это… какают, короче. И герб от этого… страдает. И мой августейший отец…