Андрей Бударов - Камень, храни

Пополнение на Рогатый камень привезли под вечер. Пятнадцать человек неловко сгрузились из кузова «студебеккера» и остались на месте, разминая затёкшие ноги. Каждый так закоченел за время поездки, что двигаться не желал.

Иванов обвёл взглядом барак — длинный таёжный сруб, — крохотную избушку десятника возле него, быстрый ручей, бежавший позади них в сторону ущелья, жухлую траву, пробивавшуюся между камней, сам Рогатый камень, черневший на фоне багрового заходящего солнца, и почувствовал, как внутри что-то расслабляется. Здесь нет конвоя! Нет конвоя, колючей проволоки, собак. Нет регулярных поверок, нет бесчисленных перекличек, нет выученной наизусть формулы, которую выкрикивали конвоиры: «Шаг влево, шаг вправо — считаю побегом! Шагом — арш!» Она звучала после щелчка винтовочного затвора четыре раза в день: утром — перед тем, как идти на работу, днём — когда шли на обед и с обеда, и вечером — при возвращении в барак. Фраза стала обрыдшим аккомпанементом лагерного существования. И вот её нет.

Глубоко вдохнув, Иванов закашлялся. Воздух обжёг носоглотку холодом — короткое лето кончалось.

Вместо конвоя их встречал вольнонаёмный десятник со старенькой берданкой.

— Что стали как истуканы? — заблестел он очками в стальной оправе. Поглаживая левой рукой аккуратную бородку, оглядел пополнение. И качнул стволом берданки. — В барак.

Войдя, Иванов и ещё двое сразу потянулись к печке, вбирая долгожданное тепло, но десятник прикрикнул:

— Отойдите, пусть все греются, вы не одни тут!

Пришлось, как ни было трудно, отодвинуться от потока горячего воздуха. Низкий потолок позволял вытянуться во весь рост только в проходе. Здесь уже обитали человек тридцать. Приметив нары получше — и невелик выбор, ведь новички вынуждены занимать самые дальние от печки места, но какой-никакой существует, — Иванов забрался наверх. На ужин принесли хлеб и жидкий суп, в котором изредка даже попадались нити тушёнки. Житьё на Рогатом камне обещалось привольное — бытовать бы здесь как можно дольше…

Наполнив желудки, начали укладываться спать. Иванов залез на нары, сунул ноги в рукава бушлата и, расчёсывая укусы вшей, напряг слух, чтобы разобрать шёпот:

— …атник?

— Ефсеич? Та ничё мужик… — ответил пришепетывающий голос.

— Не злобствует?

— Та не… Но потконяет фсё фремя, — шепелявил старожил. — Фчера фот мне по зупам приклатом… Но я сам, сам финоват. Фсё как нато пыло, это та.

— А шо за хрень была такая?

— Та-а… По нужте отошёл, а ему не сказал.

Засыпая, Иванов подумал, что Евсеич, должно быть, и в самом деле неплохой мужик, раз его здесь так уважают…

Утром не завтракали: оказалось, что питание на Рогатом камне одноразовое — только ужин. На улицу выходили зябко поёживаясь от утреннего холода. После переклички десятник показал новичкам инструменталку, и каждый взял себе лопату. Иванов сбил на американской ленд-лизовской лопате-совке короткую ручку с упором, приладил длинный новый черенок, поставил инструмент перед собой, зазначил черенок на уровне подбородка и отрубил по метке. Загладив топором торец, прошёлся по рукояти, стёсывая лишнее, то, что могло помешать при работе — выступы, сучки и заусенцы, готовые стать занозами. Потом обухом разогнул на камне совок лопаты пошире. Всё. Можно начинать работу.

Забой был близко. Напарником Иванову Евсеич поставил молодого татарина с язвой на щеке.

Пальцы обхватили черенок лопаты, ладони заняли привычное положение. Металл заскрежетал о камень. Быстро войдя в чёткий ритм — не суетливый, но и ни в коем случае не медленный, — Иванов согрелся. Визжащая лопата подбирала с земли камни, они шурша сползали на замахе и с грохотом падали на дно тачки. Звонкий стук камня о дерево постепенно сменился приглушённым бряканьем камня о камень. Напарник покатил по деревянному трапу наполненную тачку, «машину ОСО — две ручки, одно колесо». Иванов взял кайло, подрубил камень на склоне, и тот с шорохом сполз к ногам.

Скрежет, шорох и стук — эта до боли знакомая мелодия звучала в забое с утра до вечера. Она существовала как будто отдельно от всего остального, она жила сама по себе. Иванову казалось порой — им необходимо работать только для того, чтобы не смолкала песня колымского забоя. И эта музыка была вечной.

Через пять дней на чёрной машине ЗИС-110 приехал какой-то важняк в плаще, в блестящих сапогах.

— Это кто? — спросил Иванов, запуская пальцы в спутанную бороду.

— Коломийцев… — Ринат устало потёр язву на щеке. — Не первый раз уже…

— А чего ему тут надо?

— Не знаю, если честно…

Поговорив с Евсеичем, Коломийцев уехал. А во время ужина десятник встал у входа и сообщил, поблёскивая очками в свете керосинки:

— Вот что, ребята… Коломийцев сказал, вы работаете спустя рукава.

Иванов насторожённо поднял голову, перестав жевать. Предчувствие не обещало ничего хорошего.

— С завтрашнего дня работаем по новой системе. Индивидуальных замеров, как в тридцать восьмом были, устраивать не буду. Но знайте — отлынивать не дам. Каждому буду начислять проценты. Тот, у кого меньше ста, хлеба назавтра не получит. Смотрите сами.

Барак потрясённо молчал. Хлеб — самая питательная часть лагерного рациона, на приварок надеяться не стоило.

— А теперь добрая весть, — улыбнулся Евсеич, и при взгляде на эту гаденькую улыбочку Иванов почувствовал, как вдоль позвонков скользнула холодная струйка. Он стиснул зубы.

— Тот, кто поработает лучше всех, — сказал Евсеич, — может рассчитывать на премию.

Уходил десятник без опаски — никто не рискнул бы на него напасть. Но Володя Карпов на всякий случай приподнялся с места, отслеживая любое резкое движение.

Рыжий Карпов, по слухам, на воле занимал довольно высокую должность, пока не угораздило его провороваться. Он хорошо устроился и в лагере. Каждый пытается выжить любым способом, но Володе удавалось лучше всех. Что такого нашёл в нём десятник? — задавались вопросом сорок с лишним человек. Они сделали бы всё, чтобы оказаться на месте Карпова, чтобы не ходить каждый день в золотой забой на четырнадцать часов, чтобы жить себе припеваючи заместителем десятника.

Сон не шёл. Глухо бормотали соседи, обсуждая новости, в дальнем углу ожесточённо спорили блатняки. Иванов расчёсывал пальцами бороду и думал о том, что слишком размяк он на бесконвойной командировке: начали возвращаться отмершие и отмёрзшие чувства. В лагере невозможно испытывать эмоции — дружба опасна, ведь предать способен каждый ради того, чтобы выслужиться перед начальством, ненависть бессмысленна, так как ни к чему не ведёт, только заставляет впустую тратить силы, а любить вообще некого. Необходимо закуклиться, замкнуться в себе. Не верь, не бойся, не проси — три закона, нарушители которых вредят себе сами.