Аркадий Бухов - Черный ангел [Фантастика Серебряного века. Том IV]

И несутся люди над ним, как тучи в осеннюю непогоду.

Он что-то кричит, но сам не слышит никакого звука.

Как странно! Ведь он же знает, что кричит. Отчего же его никто не слышит, да и он сам себя не слышит?

Ах, проклятые! Окопы опять развертелись. От их вращения усиливается, кажется, жажда. Теперь замелькали темно-лиловые с голубыми огоньки на бездонно-черном фоне. Да где же это? В природе или в сознании?

Да что же это, смерть, что ли? Вздор какой! Он не хочет умирать, он не может, не должен умереть. Да и почему умирать? Ведь нигде ничего не болит. Вот нога что-то становится тяжелой, как бедро: уже ее не приподнять, чтобы изменить направление текущей жидкости. Ну что ж, пусть мокнет. И вообще пусть все! Кто-то ударил его палкой по бедру, и вот он ничего уже не в состоянии сделать. Ничего. Как странно и бесконечно глупо лежать вот так, каким-то чурбаном. Какая же это смерть? Ведь он еще в сознании. Потому что по-прежнему кружатся окопы и проволока, и по-прежнему над ним, как ураган, проносится что-то огромное и тяжелое, иногда задевающее его. И он это видит, и чувствует, и сознает и вот же рассуждает об этом. Да он ли рассуждает? Кто-то за него, и где-то далеко-далеко вне его. Нет, это не палкой его ударило… а, наверное, пулей. А что он лежит на сырой земле, это нехорошо. Когда его подымут, — разве можно в этом сомневаться? — когда его подымут и отнесут на перевязочный передовой пункт, то у него сделается столбняк. Там, в тылу, где-нибудь далеко, он будет на чистой постели перегибаться мостом от проклятого столбняка. Видел он много таких. Но разве ему добраться до чистой постели? Может быть, вот тут, сейчас, на этом грязном и грозном поле он и умрет перед этими окопами и проволоками? Так что ж? Не все равно? Но лишь бы дали пить, в последний раз перед смертью ощутить это блаженство…

Неизреченный свет. Вдруг разверзлось небо. Голубоватое сияние. Светло, как днем, и он купается в этом свете, и свет режет ему глаза, и в беспокойстве он мечется, и некуда деваться и некуда спрятаться от этого света. Он приятен и назойлив. Это путь радости в тот край, откуда нет возврата? Неужели уходящим в тот край весь путь будет освещаться таким чудесным сиянием?

Меркнет свет, простояв над полем некоторое время. Он слабеет; и он потушен, и этот свет, и скоро на поле становится в десять раз темнее и в десять раз жутче.

Это просто неприятельская ракета.

Да не все ли, наконец, равно, что это такое? Вот, если бы оторвать ненужную одеревеневшую ногу с очугуненным бедром! Он пополз бы тогда на руках и здоровой ноге куда-нибудь по полю и, может быть, дополз бы до чистой постели…

Далеко отошел шум боя и затих.

Смеркалось. Уже ни окопов, ни проволочных заграждений не видно. Серело, синело и чернело небо. Подымалась и расплывалась тьма и наполняла собою природу. Почернело поле битвы, слилось с небом, и тьма залила это поле, скрыв в себе и под собою отдельные детали. Бездонной, бесстенной пропастью казалось все вокруг. Вдали темное небо вспыхивало изредка зарницами войны — голубоватыми ракетами, и стоял тогда свет над тьмою, но не рассеивал тьмы, а делал ее только еще гуще, еще жутче, вне пределов этого света.

Изнемогла, казалось, земля от этого дня тяжелых осквернений. Залило кровью ее, кормилицу. И от этой густой, липкой, горячей крови острупела она, как корой растленной покрылась. Трупы воинов в скрюченных позах, застывшие в последней мучительной агонии, валялись по лицу ее, как выброшенные за негодностью осколки человечества. Сколько их? Разве счесть? Разве свесить и вымерить все то горе, которое так широко разлилось по челу мира в эту годину страшных убийств?

Темнела ночь, и подымались густые туманы. Смолкли шумы боя, и наступила тишина. Жуткая, безмолвная тишина. Как в гробу, как в могиле. И стонов раненых больше не стало слышно. Прикончились они, замолкли навеки в этой земной юдоли.

Но где-то далеко, в самой глубине сознания поручика Михайлова роились образы без образов и мысли без мыслей. Смутные, оборванные, облачные, как эти туманы. Безобразно и бессмысленно цеплялись они друг за друга, слабо держась какими-то гранями, точно боясь, что вот-вот рассыплются и разойдутся по полю в одиночку, как испарения. Жив он или мертв? Спит он или грезит? Кончилась ли земная жизнь и началась ли та, другая?

И вот туманное облако сгустилось над ним и вытянулось в длину. Что-то страшное и жуткое было в этом видении или привидении — никак не разберешься, что это такое. Может быть, Ангел Смерти склоняется над ним, чтобы выслушать его последнюю волю или благословить его на новый дальний путь?

И увидел он как бы сквозь густую сеть строгое и бледное лицо с выражением печали и суровости в лучезарных глазах. И блеск этих глаз обжигал его сознание холодным огнем.

Страшная, мучительная тоска овладела им: гораздо более страшная и мучительная, чем жажда, когда-то мучившая его. А теперь уже нет этой жажды, и все было бы хорошо, если бы не этот холодный блеск, обжигающий его сознание.

Ему захотелось крикнуть, но, сделав усилие, он вновь понял, что ничего из этого не выйдет. И опять безмолвие навалилось на него всей своей тяжестью. И темная ночь окружила его всей своей жутью. Как придорожная веха, маячил в этом безмолвии и в этой тьме седой призрак. Из уст его шли какие-то нити. Он их не видел, но чувствовал. И нити эти вдруг оборвались, и тогда он прозрел. Клубочками скатывались они по полю, и каждый клубочек превратился в цветочек, и тысячи тысяч этих цветочков, алых, как маки, покрыли поле. Когда-то он видел такую долину, когда ехал на позиции, долину, всю покрытую сплошь красными маками. Она походила на чудный ковер. Он любовался этой долиной. Ему вспомнилось, что мак — символ сна. И он прозвал эту долину «долиной сновидений». Вот он видит теперь ее снова. Но тогда она казалась ему причудливым и сказочным ковром, а вот это поле кажется ему страшным и печальным!.. Цветы ли это или сгустки крови? Не собралась ли на этом поле вся кровь, пролитая здесь, вся человеческая кровь, пролитая за родину?

Но отчего вдруг нарушается безмолвие этой ночи? Вот он уже слышит какой-то шорох: как будто ночной ветер прокрадывался по полю, боясь разбудить воинов, навеки уснувших среди кровавых цветов, и цветы зашелестели, зашуршали, зашептались, а он услыхал их и жадно внимал им, радуясь, что отверзся слух его, как и очи.

Как хорошо, как сладко лежать здесь, среди этих страшных цветов, окутанным мягким туманом, словно одеялом, и видеть всю эту странную красоту и слышать эту странную музыку.

На земле ли он? Или в далекой таинственной долине сновидений, где высокий туманный призрак охраняет повелительницу долины, царицу сна и дочь ее Грезу? Вот их дворец, волшебный дворец из белого камня, заросший густым садом. Каких цветов только здесь нет! И какими благоуханиями они насытили воздух. И как сладко-сладко спать среди цветов, среди благоуханий, среди видений, среди звуков.