Аркадий Бухов - Черный ангел [Фантастика Серебряного века. Том IV]

Танцевать еще никто не начинал. Вдруг с противоположного конца отделилась пара. Когда она пронеслась мимо нас, мы оба вскрикнули: в этой паре в старинных польских костюмах я узнала тех, кого вчера ночью я видела, — как мне тогда казалось, во сне, теперь же я убедилась, что это был не сон, а настоящее видение, — повешенными. Пара была очень красива и тоже удивительно походила друг на друга.

Я взглянула на Казимира — он был смертельно бледен.

— Кто это?

Он не отвечал.

— Я спрашиваю тебя: кто это?

— Добошинские.

Я поняла, в чем дело. Это были брат и сестра, богатые помещики, очень старинного рода и единственные его представители. Казимир считался женихом красивой польки и был безумно влюблен в нее. Я наслышалась уже от многих, что брат и сестра артистически танцуют свою родную мазурку и краковяк — потому-то никто и не решался танцевать, и вся зала замерла, любуясь исключительно интересной парой.

— Ты знаешь, Люцина, — схватил меня Казимир за руку, — я сегодня ночью в каплице видел, как их отпевали…

Я так и замерла — этого я уж никак не ожидала услышать, но, видя, что с ним чуть не делается дурно, я взяла себя в руки и заставила самым обыкновенным тоном ответить:

— Какой вздор! Просто ты заснул, и тебе приснилось. Мы так много говорили за последнее время ерунды, что в этом ничего нет мудреного.

— А я боюсь, что это предзнаменование, что с ней случится какое-нибудь несчастье! Я не переживу этого! Если бы ты знала, как я люблю ее!

— Еще бы, Ванда такая хорошенькая! Вот видишь, а ты еще смеялся надо мной, я же отлично понимаю, что это вздор, и никаких привидений мне на башне не являлось. Оказывается, ты впечатлительнее меня. Пройдемся лучше, мне хочется поближе посмотреть на них. Ты, конечно, поведешь ее к ужину?

Я так и не сказала ему, что видела в башне, — такое совпадение еще больше убедило бы его, что нужно ждать несчастья.

Кончился бал, кончились Святки, и я поторопилась уехать из замка, который уже перестал мне казаться таким привлекательным. Перед моими глазами постоянно стоял эшафот, а на перекладине болтались два тела; я слышала звуки мазурки, под которые танцевали два трупа в дорогих старинных костюмах; я слышала похоронное пенье, и всюду мне чудились гробы…

Больше недели я выдержать не могла и, простившись со своими гостеприимными родственниками и дав себе слово никогда сюда больше не возвращаться, я уехала в Киев.

Разразилась война. Мы, киевляне, как близкие к театру военных действий, особенно остро переживали это событие. Да и судьбы Польши, на восстановление которой, как самостоятельного государства, у нас никогда не умирала надежда, и которой теперь угрожали немцы, немало беспокоили нас. Что ждет ее? Какие еще испытания предстоит пережить ей? Какое будущее готовит ей судьба?

От родственников я получала письма самого тревожного свойства. Они собирались бросить свой дом в Варшаве и, забрав все ценное, переселиться в имение, где я гостила у них. Потом вдруг известия прекратились, что страшно встревожило меня, так как это было как раз в то время, когда Варшава была отдана и немцы стали ломиться дальше.

Наконец я получила от своих письмо, где описывалось, какие ужасы им пришлось пережить, как они еле успели бежать из имения, побросав решительно все, и что скоро они будут в Киеве, так как и Вильна, где они рассчитывали поселиться, тоже оставлена.

«Нужно спешить, чтобы лечить бедного Казю, который стал совершенно ненормальным, после того, что ему пришлось пережить: его невесту, Ванду Добошинскую, а также и ее брата (несчастные!) повесили у них в имении немцы, заподозрив в них шпионов и организаторов польских легионов, враждебных Германии».

Илл. И. Гранди

Косые лучи утреннего июльского солнца, проникая в окна столовой, играли на старинной мебели карельской березы и на свежевыкрашенном полу. «Пан маршалк» — то есть становой пристав, тучный и лысый, в синем офицерском, без погон, сюртуке — шагал по комнате, прихлебывая из стеклянной кружки золотистый мед. Вид у него был самый благодушный. Вдруг в открытые окна, откуда до сих пор доносились лишь шум листвы и птичье чириканье, полились дробные удары костельного колокола. Пристав остановился, побагровел и жирным, несколько охриплым голосом сердито закричал:

— Михайлов!

Тотчас послышался топот подкованных солдатских сапог, дверь отворилась и — руки по швам — застыл на пороге рослый молодой солдат с лихо закрученными усами:

— Чего изволите-с?

— «Чего изволите», «чего изволите» — попугай, эфиоп, рожа неумытая, — раскричался становой. — Не знаешь будто, чего изволю! Что они, с ума посходили — каждый день хоронят и хоронят. Так у меня в полгода весь уезд вымрет. А ты тоже хорош — мои приказания исполнил? На базаре был? Деревни объезжал? Небось, окажется у нас эпидемия какая-нибудь? Не с тебя, с пристава спрашивать будут, пристав, скажут, недосмотрел. Ну что стоишь, глазами хлопаешь — по-русски спрашиваю — отвечай — узнал что?

Переведя взор с начальника на часы с кукушкой, висевшие на стене, и кашлянув, Семен заговорил:

— Так что, ваше благородие, были мы с Сидорчуком в Мишканцах, в Леляканцах, Алотонке, — посыпал он названиями деревень и местечек, — совсем не видно, чтобы много народу умирало. Записано у меня, — он вытащил из-за голенища обрывок синей засаленной бумажки, — с весны в Еленишках умерли пастух Ясь, жена работника и трактирщика сын маленький, круп схватил. В Гавришках…

— Да убирайся ты со своими Гавришками, — прервал его пристав, залпом выпив полкружки доброго польского меда, — что мне толку в твоем пастухе. Есть эпидемия? Говори!

— Эпидемии по всем видимым причинам никак нет, — ответствовал урядник.

Пристав грузно сел в кресло, потом поднялся и тяжелым шагом прошелся к окну, что-то бормоча. Отогнувшаяся фалда сюртука обнажила желтый ремешок брюк и какую-то тесемочку, свисавшую из приставского кармана. Задумчиво он провел несколько раз пальцем по стеклу и вдруг, топнув ногой, так что фалда сразу приняла надлежащее положение, повернулся на каблуках.

— Как ты себе, братец, хочешь, — загрохотал бас «пана маршалка», — но должен я досконально знать, почему столь неумеренно мрут люди вверенного мне уезда. Я тебя в урядники вывел, я тебя и разжаловать могу — так смотри. — И, помолчав, добавил: — Ступай — завтра обо всем доложишь.

Дверь ксендзовского дома отворилась, и из нее выбежала миловидная девушка в крестьянском платье с раскрасневшимся лицом и слезами на глазах. За ней показалась толстая ксендзовская экономка в руках с разбитым графином. «Ото шельма, ото паскуда!» — шепелявила она, брызгая слюнями. И видя, что девушку ей не догнать, она в сердцах запустила в нее разбитым графином и скрылась обратно в доме, хлопнув дверью.