Аркадий Бухов - Черный ангел [Фантастика Серебряного века. Том IV]

Замолкла трескотня русских пулеметов и грохот орудий, отходивших назад, и только огонь неприятеля, подготовлявшего атаку штурмующей колонне, усилился, но шрапнель рвалась вблизи окопов, не причиняя большого вреда стрелкам. Чувствуя потребность заняться чем-нибудь, поручик взял у раненого солдата винтовку и стал методически стрелять в невидимого врага.

— Идут, ваше благородие… — шепнул ему находившийся рядом фельдфебель. Бросив винтовку, поручик высунулся из окопа, не обращая внимания на визжавшие над ним пули, и увидел высыпавшие из перелеска густые цепи австрийцев.

— Вероятно, тирольские стрелки… — повернулся Страхов к прапорщику, — уж очень решительно прут вперед.

Наступающие цепи австрийцев, по временам припадая к земле и открывая огонь, быстрыми перебежками приближались к русским окопам, видимо, торопясь до наступления темноты овладеть ими, но вскоре беглый огонь русских стрелков заставил их задержаться.

— Сейчас опять попрут! — шепнул Страхову прапорщик. — Ну, жаркое будет дело…

— Если что со мной случится — вы меня замените! — так же шепотом приказал поручик.

— Когда близко подойдут — пойдем в штыки. Все равно — умирать… Ишь, их видимо-невидимо.

Когда серые сумерки окутали окоп, русские услышали шум бегущих австрийцев, направляющихся без выстрела к окопам.

Поручик выхватил шашку и хотел скомандовать, но слова команды застыли у него в горле: перед окопом, словно из-под земли, появился в тусклом сумеречном свете всадник на белом коне. Его опушенное бакенбардами лицо, огненные глаза, молодцеватая фигура, затянутая в белоснежный, старого образца китель, показались странно знакомыми Страхову, но он не мог вспомнить, где он его видел. Стрелки прекратили огонь и застыли на своих местах.

— Вперед, ребята! В штыки! За мной! — загремел властный голос.

Поручик увидел, как ощетинившаяся штыками волна солдат хлынула, словно повинуясь неведомой силе, за всадником; не отдавая себе отчета в происходящем на его глазах, точно загипнотизированный, поручик бежал вперед, кричал: «ура» и размахивал шашкой…

Неожиданно что-то ударило его в голову и он упал без чувств. Очнулся Страхов в окопе и увидел склонившееся над собой бородатое лицо прапорщика.

— Отбили мы этих австрияков… — поймав вопросительный взгляд раненого, сказал прапорщик, — а вас подобрали солдаты.

— А они? Снова наступают? — слабым голосом спросил он.

— Где там наступать! Удрали без оглядки! — усмехнулся его собеседник. — Прямо удивительно, как это вышло…

— А «он»? Разве вы его не видели? — вскричал Страхов, блестя глазами и внезапно поднимаясь с земли. — Как он командовал! Эх, куда угодно пошел бы за ним! Хоть в ад!

И он снова без чувств свалился на дно окопа.

Еще в сентябре «четырнадцатого» года война разлучила меня с давним, задушевным и, в сущности, единственным приятелем моим Мишелем Лариным. В конце осенней кампании он бросил университет, восстановил военные свои связи, — кончил он кадетские классы Пажеского корпуса, — и охотником ушел на войну.

Попасть пришлось ему в разгар первого нашего натиска на германцев, когда впервые дрогнули швабские полчища после знаменитого поражения их под Варшавой. Армии Данкля и Ауффенберга [4] … Данкля и Ауффенберга — Виктор Данкль, граф фон Красник (1854–1941) и барон Мориц Ауффенберг фон Комаров (1852–1928) — австрийские военачальники времен Первой мировой войны. были сурово оттолкнуты русской ратью к далеким стенам Кракова, и Ларин принимал участие в начинавшемся обложении этой древней польской столицы. Здесь же он вскоре был ранен.

До весны я получил от него только два письма. Одно было с фронта, другое из лазарета в Киеве, куда друга моего первоначально эвакуировали. В первом письме Ларин делился со мной походными впечатлениями, а вторым коротко меня извещал, что война — увы! — вычеркнула его из состава дальнейших своих участников: — Красногубый Марс откусил мне ногу. Но, — милостив Бог! я, кажется, нашел средство не быть инвалидом. Как-нибудь после болезни я напишу тебе подробно о своих планах. Пока же жду сообщения о твоем мирном житье-бытье.

Увы! Мне нечем было похвастать перед своим другом. Всю зиму провел я в столице, добросовестно (а может быть, совершенно бессовестно!) погрузившись в завершение своего многотрудного инженерного школьничества. Весной мне, к величайшему моему огорчению, не удалось всего закончить из своей учебы, и мое окончание, естественно, приходилось перенести на осень.

Часть лета, однако, благодаря этому у меня освобождалась для отдыха. И признаться, я не без удовольствия подумывал уже о том, как и где мне лучше всего будет использовать этот свой невольный и малопрошенный отдых.

В конце мая я получил третье письмо от Ларина. Друг мой был мастером на короткие и метко определяющие слова. Ум его, слегка зараженный скепсисом, был удивительно тароват на бездну самых фантастических силлогизмов, парадоксов. А голова у него была настоящей копилкой самых невозможных затей.

— Дорогой друг! — писал мне Мишель. — Не гневайся, что я слишком долог. (Ларин опаздывал в ответ на мое последнее письмо.) Здесь все у меня были хлопоты. Ты ведь знаешь. Хутор деда, «Вишенки», что под Люблином, — теперь окончательно перешел к нам, и я уже введен во владение этой усадьбой. Я наверху блаженства. Там от одного Соснового павильона, — древней, полуразвалившейся башни, — можно оторопеть в восхищении. Я обращаюсь к тебе с настоятельнейшей просьбой. Приезжай поскорее ко мне сюда в Спасское. Мы уедем вдвоем отсюда в «Вишенки» и кое-что там предпримем. Как инженер, ты будешь мне нужен. Смотри — никаких отговорок! Помни, — я сейчас особенно одинок и скажу больше: я покинут .

Я запоздал с отъездом, и мне уже одному, без друга, пришлось выезжать прямо в «Вишенки». Это было в середине июня. Весь юго-запад наш был наводнен отошедшими из Галиции русскими армиями, и мне с большим трудом удалось пробраться до своей конечной железнодорожной станции. Люблин и Холм становились теперь передовыми этапами театра ближайших битв.

Что касается «Вишенок», то им неизбежно предстояло разделить всю судьбу покидаемого боевого фронта.

Я с волнением следил за глубоко волнующей операцией увода наших войск из завоеванной нами древнерусской, «червонной» земли. Я видел наши славные армии вливающимися в родные пределы. Они отходили вспять, закаленные в битвах, могучие духом и печальные, точно так, как подается назад ненапрасно расстрелявший все свои пули охотник, укрывающийся за барьером листвы от зверя, раненого им смертельно, но ужасного в пароксизме ожесточения…