Александр Богданов - Камень астерикс [Фантастика Серебряного века. Том III]

Она злорадно взглянула на его лицо.

— Что ж, ударь, — сказала она.

— Четверть часа еще можно подождать. Шофер завтракает, а ты одеваешься.

И он притянул ее к себе. А Милли со звериной ненавистью следила за его жестоким бесстыдством. Улыбка бессилия обнажила ее белые мокрые зубы.

— Теперь иди вперед, барыня, — приказал он насмешливо, еще весь дрожа.

С двумя небольшими чемоданами он пошел за ней, заперев номер на ключ.

Сходила Милли с широких ступенек еще непроснувшейся гостиницы. Голова кружилась. Самолюбие страдало. Обида подламывала ноги. Она испытывала то же самое, что случилось с ней однажды на первых порах пребывания ее у Толстой Розы, когда она была высечена за дерзость, уже будучи четырнадцатилетней девочкой, еще помнившей первые годы светлой семейной жизни в пасторском доме, из которого она бежала со странствующим приказчиком — профессиональным поставщиком белых рабынь. Душа была возмущена. Но и Толстой Розе Милли ничего не сделала и ничего не сделает этому человеку. Она приучила себя скорей подавлять свою волю, чем повиноваться порывам оскорбленной личности. В вестибюле она величественно сказала, покорно войдя в роль:

— Иван, проводите меня до вокзала.

— Баронесса?

— Успеете вернуться, когда проснется барон. Если же еще не проснется, пожалуйста, не тревожьте его.

— Кажется, барон вышел, — сказал старый, обшитый золотыми галунами швейцар, серьезный и важный, как провинциальный корпусной генерал. — Я не заметил, как он вышел, но я видел барона на улице. Он о чем-то спросил городового и, должно быть, отправился гулять в Александровский сад, потому что пошел по направлению к Адмиралтейству.

— Но он уже вернулся и давно спит, — с милой улыбкой возразила баронесса.

— Извините, баронесса, — тоже не заметил. Сейчас на вокзал отвозили вещи графов Комаровских и господина Прейса. Конечно, баронессу надо проводить, — молвил швейцар в ответ на вопросительный взгляд лакея и получил от баронессы на чай серебряный рубль.

— Если кто будет спрашивать, — повернув к швейцару сияющее личико, сказала баронесса, — то скажите, что я вернусь к вечеру и проведу в Игельштромдорфе самое короткое время. Но, возможно, впрочем, дела меня задержат до завтра — тогда утром.

— Слушаю, баронесса, — сказал по-французски швейцар, знавший небольшое число слов на каждом европейском языке.

Лакей захлопнул дверцу таксомотора и вскочил на козлы рядом с шофером.

В двухместном купе около Милли сидел новый обладатель ее.

— Я расправлюсь с тобой еще в Або, — в ожидании парохода.

Она задорно посмотрела на него:

— За что? Глупо срывать на мне ярость. Пора успокоиться. Разве я виновата, что барон умнее вас? Я спать хочу. Спите и вы. Надо выспаться.

— Стать, в конце концов, игрушкой! — кричал Иван Николаевич.

— Сними с меня туфли.

— Но я сделаюсь вашим палачом, господа.

— А пока сделай постель.

— Я бы охотно выбросил тебя за окно.

— Бедненький. Всю дорогу до Або я буду смеяться.

— Тварь.

— Я плюю на тебя.

— Унижусь, но ты не пикнешь.

— Получи.

Она ударила его по лицу своей маленькой, беленькой ручкой.

— Я стою этого.

Она ударила его по другой щеке. Он не пошевелился. Страшное облегчение испытал он. Подставлял лицо.

— Вот, вот, вот тебе!

— Еще, еще, Милли.

Щеки его горели. Милли раскраснелась, закусила губу, похорошела. Ей шла злость.

— Идиот.

Она устала, задыхалась. Когда же перестала драться, упала на диван. Иван снял туфли с нее, развязал ремни у постели и поднял ее.

Глаза их встретились. Милли вздрогнула под тяжестью его мрачного взгляда.

— Все-таки, Милли, я вытяну из тебя жилы, — сказал он.

Высоко поднималась и опускалась ее грудь.

— Хорошо — потом, в Або! — прошептала она и крепко заснула.

А в Або он снял с руки Милли толстое золотое обручальное кольцо и сплющил его двумя пальцами.

Милли поднесла батистовый платок к своим глазам и склонилась головкой к плечу спутника.

Неделю прожили они в гостинице, и шторы их номера были все время опущены.

На огромном пароме, который перевозит железнодорожный поезд из Швеции в Данию, бывшая баронесса Милли и бывший лакей, он же архангельский купец Смирнов, поднялись по лесенке в ресторан и, сидя в светлой и просторной столовой, ждали, пока им подадут обед. Солнце, отражаясь от моря, бледными зайчиками играло на порозовевшем и почти счастливом лице Милли.

Архангельский купец значительно пополнел с тех пор, как выехал из России. На его большом животе, поверх шелкового жилета, блестела золотая цепочка с брелоками. Правда, лицо было худощаво по-прежнему. Но его трудно было узнать — потемнели его усы и борода. Супруги, — Милли была уже Смирновой — разговаривали вполголоса.

Они заказали себе бифштекс раньше, но господин, пришедший после них, уже ел бифштекс. Они все ожидали. Гарсоны торопились услужить вошедшему, который сидел спиной к молодым людям. Милли и Смирнов приревновали к спине незнакомца и к его широко расставленным локтям. Что же это все подают ему, а их не замечают? Кто он? Герцог, владетельный князь? Но Милли первая разглядела его. Она вдруг встала, дошла до половины столовой и заглянула прямо в лицо незнакомцу.

— Вольдемар!

Барон Игельштром повернулся всем корпусом и сочным густым голосом сказал:

— Привет землякам. Милли, — продолжал он, привставая и целуя у ней руку, — не знаю, как он уже тебе приходится, но передай ему, что он поступил так, как я поступил бы на его месте. Что же касается меня, то я ни на минуту не терял вас из виду. Деловые отношения наши не должны мешать нашему взаимному уважению. Хорошо мы сделали бы на чужбине, если бы соединились вокруг одного столика.

— Судя по газетам и телеграммам, за нами гонятся, — сказал Смирнов, — и безопасность требует, чтобы мы не очень-то узнавали друг друга, Милли, ступай на свое место.

Милли, взволнованная и красная, села рядом с ним — и бифштекс, наконец, был им подан.

— Не находит ли барон, во всяком случае, что все это вышло крайне странно?

— Вышло логично.

— И вы хотели отделаться, кстати, от Милли?

— И дать ей приданое, которое — сумма очень крупная — вы и получите в Берлине в Центральном банке по сему чеку.

— Благодарю вас. Я уже в Або не сомневался, что вы так именно разрешите это недоразумение. Но вы предвидели, что Милли понравится мне.

— Я большая фигура и с фантазией, но вы были сухарем, монахом, и женщина только могла смягчить вашу черствость. Душевный механизм наш требует смазки. А тогда вы стояли у дверей, действительно, как часовой, и спали. Полагаю, что сон ваш продолжался не больше одной минуты, то таково уж мое счастье.