Александр Богданов - Камень астерикс [Фантастика Серебряного века. Том III]

— Ты хорошо поступил, — сказал ему нож, — ты очень хорошо поступил, ты должен закалить себя, быть твердым, как я. Но ты напрасно проболтался о богатстве, еще неизвестно. Не надо поддаваться чарам мечтаний.

Девочкин опустил в карман руку и ладонью согрел нож.

— Мой единственный друг!

— Сегодня я особенно остер, — сказал нож.

— Потому, что я тебя наточил.

— Хорошо, что ты обнимаешь меня, — продолжал нож. — От меня ты наборешься бодрости и ненависти.

— Я прощаюсь с тобой.

— Ты оставишь меня там? — спросил нож.

— Так лучше будет, ты разом — нож и пробка!

— Но Феня была у тебя и нацарапала на костяной ручке твои инициалы.

Девочкин вздрогнул:

— Я вспомнил, надо стереть!

— Сотри.

— И отложить?

— Если откладывал десять лет, почему не отложить еще на день?

— Умный финский нож.

Робко и угодливо билось сердце Девочкина, когда он позвонил у заветной квартиры; и, спросив, кто, звякнул цепью и впустил его к себе Александр Гаврилович.

— Уже здоров, Порфиша?

— Молитвами вашими.

Сухие губы Сторукина сложились в кривую улыбку.

— Садись, побалуемся чайком. Не помнишь, в котором году умер Рембрандт?

— В 1665 [23] В 1665 — В действительности Рембрандт умер в 1669 г. .

— А на подписи 1688, — задумчиво сказал старик. — Видно, реставратор поправил. Кабы не год, вылитый Рембрандт, и цена ему сто тысяч.

— Изволили освежить?

— Маненько. Краски — как фаянс, ничто не берет.

— Дорого изволили дать? — взглянув на картину, похожую на печную заслонку, спросил Девочкин.

— Руп с четвертаком.

Вздох вырвался из груди Сторукина, и он почти уронил картину на пол.

— На много миллионов у меня их, — сказал он. — Что бы ты сделал, Порфиша, — помолчав, начал он, — кабы у тебя было 2700 картин, а может, и больше, самых первеющих мастеров?

— Не могу представить себе.

— Тряхни мозгами.

— Не имею права-с.

— Я тебе говорю.

— Я бы музей основал, примерно вашего имени.

— Дорого стоило бы, Порфиша.

— А он бы себя окупал помаленьку, за сходную плату-с.

— Но помещение надо было бы устроить.

— А при добром желании.

— Ну, а если б, Порфиша, ты вдруг выиграл двести тысяч? — помолчав, спросил Сторукин.

— Выигрышного билета нет у меня!

— Ой ли?

— Невыгодная бумага для бедняка-с, Александр Гаврилович, только убыток приносит; а шансы выиграть такие же, как если бы кто-нибудь тебя взял да и пырнул финским ножом в сонную артерию, чтобы воспользоваться вот этаким пиджачком-с. Возможно; однако же, не случается; и мы благополучно доползаем до гробовой доски.

— Верно. А у тебя есть деньги?

— А почему вы так думаете, Александр Гаврилович?

— А по твоему житью-бытью. Больше билета не проживешь: за коморку, чай, зелененькую платишь, обедаешь на две — самое большее, колбасы не ешь.

— Случается, кушаю.

— Ну, на пятак в день купишь, и довольно с тебя.

— А угадали! — с бледной улыбкой сказал Девочкин. — Деньги, действительно, есть; я двадцать пять, действительно, проживаю, у вас хороший глазомер; а что касается жалованья, которое от вас, то целиком сберегаю. И в течение десяти лет капитал мой дошел до двух с половиной тысяч.

— Ишь ты! — приятно осклабился Александр Гаврилович и впервые приласкал Девочкина — погладил по плечу.

— Ну, а в самом деле, — продолжал он, — допустим, и у тебя были бы картины, как у меня?

— Музей можно было бы сделать небольшой, Александр Гаврилович, на пятьсот картин; кстати, они все невелики; и постоянно переменять, на стену вешать разные по очереди, а в газетах публиковать, что вот, мол, сегодня голландская школа, а через месяц фламандская, а там итальянская или какая еще другая.

— Умно! — воскликнул Сторукин, хлопнув себя по лбу рукой. — Ну, а не стал бы ты кидать деньгами направо и налево?

— Помилуйте-с.

— На кокоток, да на заграницу?

— Да что вы-с, Александр Гаврилович?

— Или вдруг женился бы на какой бедняжке и стал бы возить ее в каретах и в колясках, да моторах?

— Да за кого же вы меня принимаете, Александр Гаврилович?!..

— Ну, а кабы вдруг, место двух тысяч, да миллион получил?

— Да как же, Александр Гаврилович? Таких выигрышей нс бывает!

— А положим, у тебя дядя какой — американец проявился бы.

— Я очень вам признателен за гипотезу, но это вроде сновидения из тысячи и одной ночи.

— А ты зубов не заговаривай, а прямо объяви свою программу.

— Если о миллионе говорить, Александр Гаврилович, так ведь из миллиона через десять лет можно было бы сделать почти два миллиона-с.

— Ты продолжал бы жить в своей каморке — ась?

— Потребности мои невелики, Александр Гаврилович, и ежели маленьких денег жалко, как же не пожалеть больших?

— Но в таких бы сапогах не ходил?

— А вот я, Александр Гаврилович, что читал: один великий император любил всегда в заплатанных сапожках ходить; значит, дурного в этом ничего нет и, напротив, при двух миллионах…

— Ты уж на два сягаешь?

— Так точно-с, я к тому говорю, что не место человека красит, а человек место; и если из сапожных дыр смотрят не голые пальцы, а миллионы, помилуйте-с, красота одна.

— Толково рассуждаешь, парень… а вдруг взял бы и продал все картины?

— Александр Гаврилович, продать их обратно по рублю с четвертаком, а они десятки тысяч стоят?

— Соображение справедливое. Так-с. Жаль, одним словом, что у тебя пустые деньги такие имеются, да и то благодаря мне.

— Неоспоримо-с, — подтвердил Девочкин.

— Я тебе прибавлю со следующего месяца…

— Благодетель, за что же?

— А уж у меня такой нрав, — свирепо огрызнулся Александр Гаврилович.

Пришел домой Девочкин, и опять голова его горела от «житейских размышлений». Он взял со стола финский нож; но неразговорчив был на этот раз металл. И когда, соскабливая с его черенка свои инициалы, Девочкин обрезал себе палец о лезвие, острое, как бритва, он взял брусок и затупил нож.

Прошел месяц. Получил Девочкин свои 15 рублей, а о прибавке старик, должно быть, забыл. Он был очень угрюм, похудел за это время, все держал руку за пазухой и, когда вставал, чтобы взять что-нибудь, то слабый стон вырывался из его груди.

Девочкин тоже еще больше похудел, лихорадочно вспыхивали его глаза. Встретила его опять Феня и захотелось ей подразнить кавалера.

— У меня скоро пролетка своя будет, — призналась она. — Видите, за шляпу заплатила двадцать рублей, за пальто семьдесят, рубашечка на мне в тридцать пять рублей. Придете на новоселье?

— Куда нам с суконным рылом! — огрызнулся он.

— Хотите, я дам вам рубль?

Он колебался, и лицо его стало так противно ей, что она захохотала и пропала в сумраке шумной улицы.

Уж несколько дней, как Девочкин снова отточил нож, к которому вернулся дар слова.