Ларри Айзенберг - Сверхновая американская фантастика, 1996 № 05-06

Мои комментарии отмечены квадратными скобками.

«Эссе» не отшлифовано, так же, как и письма, послужившие его основой. Как-то очень давно он писал мне об этом: «Мои мысли к тебе, словно эскизы, наброски мысли, совершенно непричесанные, такие, какими они легли на бумагу; и я доверяю тебе пробраться сквозь некоторую невнятицу и понять истинный смысл. На самом деле, это прекрасно — иметь возможность оставить это тебе с полным расположением и доверием».

И теперь я передаю это читателям Айзека с полным расположением и доверием.

[Дженет, 1994. Сегодня экономическое положение заставляет правительства и учреждения урезать расходы на научные исследования, которые могут рассчитывать на финансирование, только если обещают практический и экономический эффект. Ученым мешает все возрастающее количество антинаучных предрассудков, растущее с уменьшением количества литературы и ее распространяемостью. Люди хотят слышать удобные им ответы и обещания, а не правду. Карл Саган недавно выразил эту проблему в следующих словах: «Мы живем в обществе, остро зависящем от науки и техники, но вместе с тем очень немногие знают что-либо об этих науке и технике».

Айзек полностью соглашался в этом с Карлом и большую часть своей жизни пытался помочь людям понять науку.]

[Из речи в день присуждения ученой степени.]

Наука, несмотря на все ее ошибки, принесла образование и искусство большему числу людей — в процентном отношении — чем любой другой источник знаний в донаучные времена. В этом отношении именно наука сделала человека человеком. И, если мы собираемся решать вопросы, которые породила наука, мы сможем сделать это только с ее помощью.

[1966, рассказывая мне, что он написал в письме к Карлу Сагану.]

Научное братство — один из немногих идеалов, преодолевающий все границы между государствами и указывающий возможный путь к спасению от опасностей, угрожающих нам.

[Это выдержка из опубликованной работы — А. Азимов: «Воспоминание» (которую Айзек называл «Сцены жизни»), напечатанной издательством «Даблдэй» в 1994 году.]

…наука никогда не сможет объяснить все, и я могу обосновать почему… я верю, что научное знание содержит фрактальные качества: сколь много бы мы ни узнали, то, что осталось непознанным (каким бы малым оно нам ни казалось), так же сложно, как и все, с чего мы начинали. В этом, я думаю, и содержится тайна Вселенной.

[В том, чтобы помогать людям понимать науку, есть свои сложности. Ниже следует выдержка из письма о статье, которую Айзек написал для «Плейбоя», и требовавшей, по их мнению, переработки.]

…я написал письмо в «Плейбой», где объяснил, что не собираюсь переделывать свою статью в глупую писанину с сенсационным привкусом, о которой они просят, и посоветовал им напечатать ее так, как она есть. Я написал, что посвятил свою жизнь просвещению людей и что науку нельзя рассматривать как магический черный ящик, откуда сыплются игрушки и конфетки, потому что это вызовет у обывателя представление об ученых, как о замкнутой касте шаманов в белых лабораторных халатах, отчего он даже может бояться их и ненавидеть. В этом деле я иц пособником быть не могу. Я должен объяснять науку, а «Плейбой» должен просто доносить эти объяснения до своих читателей, и если большинство из них, скорее всего, не захотят тревожить свои проржавевшие головы, они могут просто поглазеть на лучшую подружку месяца. Для этого она и там. В любом случае, это было слишком упрямое и самовлюбленное письмо, ответа на него я так и не получил.

[В статье] я высмеял рецензента, который хотел поменьше лязга статистики и побольше стонов восторга. Я получил сегодня письмо от фона, согласного со мной, и он прислал мне одну цитату из Альфреда Нойса (знаешь, того самого, автора «Человека с шоссе», оказавшуюся, кстати, одной из любимых поэм Джина Роденбери, которую он любит триумфально декламировать). Я раньше не встречал эту цитату, но мне она кажется восхитительной, и я хочу передать ее тебе:

[О критическом письме]…от некой особы, которая утверждает негодующе, что если бы НФ была научно точной, то перестала бы быть НФ, а если бы ей, этой особе, захотелось получать образование, она пошла бы за ним в школу. Я ужасно ругался и отправил ей открытку, где говорилось: «Если хотите быть невежественны — это Ваше дело». Я так стараюсь просвещать, а людям куда привычней глупость.

[Я не знаю: слова ли это Айзека или он прочитал их где-то, но произносил он эту фразу с большим пылом.]

Неуверенность, проистекающая от знания (знания того, чего ты не знаешь), отлична от неуверенности, проистекающей от невежества.

[Из лекции в колледже]

Я проследил историю науки и человека (науки и обычного человека, не историю науки и ученых) по трем стадиям. На первой стадии наука ничего не значила для простого человека, и он обращался к своим блюстителям веры за защитой от всей Вселенной. Поворотной точкой стало (следуя моему тезису) изобретение Франклином громоотвода — первая победа науки над угрозой для человека, до того времени казавшейся неотвратимой и в самом деле принимавшейся за прямой артобстрел Зевса, Тора и Яхве.

И когда средний человек увидел громоотводы, возвышающиеся над колокольнями великих соборов, он воочию убедился, что даже сами священники верили в науку больше, чем в свою святость, — как раз тут и окончилась битва. Последние два века религия неуклонно отступала под натиском науки. С другой стороны, в девятнадцатом веке это привело к утопическим ожиданиям от науки. Наука была Благом и могла разрешить все.

Возникновение представления о науке, как о Зле, я отношу к 1915 году — году, когда было изобретено химическое оружие и люди были внезапно поражены открытием обратной стороны достижений, несших теперь порой ужасные бедствия и никаких благ.

С тех пор мы живем в амбивалентном обществе, где наука есть и Добро и Зло, где она ставит нас перед лицом непосильных задач и опасностей, но где только она может дать хоть самую малую надежду на их решение. Потом я бросил взгляд вперед и нарисовал возможное идеальное общество, в котором труд и опасности исчезнут, а люди, постепенно теряя интерес к жизни, уменьшатся в числе, в то время как роботы, все более и более человекообразные в возможностях и поведении, примут на себя всю работу в мире.

Наконец последний человек умрет, и останутся только само-чинящиеся и самодвижущиеся. И они попытаются разобраться в смутных воспоминаниях о Золотом Веке, не замечая проходящих столетий. Они решат, что некогда существовала раса полубогов, которым не надо было работать, которые не страдали от болезней, которые не умирали, а просто засыпали. Не поймут они лишь, как же все это кончилось, и роботы были навеки приговорены к тяжелому труду.