Виктор Ирецкий - Наследники [Роман]

— Их жертву ты признал угрозой и поощрил ее чудом: твердью среди океана. Где же благоволение к завершителю начатого?

Мысль о том, что он уже не оправдывается, а обвиняет, подбодрила его, подхлестнула и подняла его упавший дух. Переиначивая фразы своей негодующей речи, он твердил их до поздней ночи, шагая по комнате, а затем по боковым, малолюдным улицам, по которым он блуждал до потери сил.

Вернувшись, он лег, потому что не мог больше держаться на ногах. Но, снедаемый бессонницей, с остатками догорающих сил, снова вернулся он к своей ярости и опять шептал одно и то же, одно и то же.

На следующий день это повторилось заново. Погода была дождливая, небо темное. Тоска усилила боль. Боль взвинтила ярость. Но на этот раз он уже не поднимался с кушетки, пожелтевший и весь в ознобе, ничего не ел и только до одурения курил сигары и пил воду, точно пламенеющий мысли иссушили его внутренности.

Два раза, как бы случайно, заглядывал к нему управляющий отелем и с вежливой осторожностью, прикасаясь кончиками пальцев к столу (это должно было свидетельствовать о его искренней заботливости), намекал на то, что следует позвать врача. Ларсен упрямо качал головой и после его ухода снова пускался в спор с воображаемым оппонентом.

На четвертый день утром пришло звонкое радио, подробно описывавшее картину взрыва заградительного острова. Это была словесная олеография, расцвеченная прилагательными в трижды превосходной степени. Таким стилем победные реляции писались, вероятно, только в Византии.

Сообщение застигло Георга, когда он проходил вестибюль, чтобы отправиться в пустынные места Тиргартена — в комнате он задыхался. Воспаленным взглядом впился он в раскрытую на столике газету, задержав дыхание. Это длилось несколько секунд. На лице его запрыгали судороги. Беззвучно зашевелились губы. И вдруг, настежь раскрыв глаза, пошатываясь подошел к бесстрастному портье и что-то сказал ему, положив перед ним газетный лист. Портье не расслышал и перегнулся через стойку. Тогда Ларсен, схватив его обеими руками за шею, дико закричал:

— Ты клялся Аврааму, Исааку и Иакову! Где обещанное тобой? Говори же! Где обещанное тобой?

Веснущато-фарфоровый бой у стеклянной вертящейся двери, всегда безжизненный, как автомат, в одно мгновение встрепенулся и изумленно захлопал ресницами. Затем, оторвавшись от двери, юркнул в сторону, балансируя руками, и тотчас же вернулся в сопровождении широкоплечего атлета.

Ларсену живо скрутили руки и грубо втолкнули в боковую комнату, чтобы солидное спокойствие первоклассного отеля не нарушалось ни на одну минуту.

Тем более, что Европа праздновала свою великую победу.

За внезапным припадком последовали три недели бессознательного неистовства, словесной одержимости и беспрерывного внутреннего горения.

Георг был точно под гипнозом. Он ничего не слышал, ничего не видел. Его перевезли в клинику для нервнобольных, посадили возле него сестру милосердия, и болезнь предоставили самой себе, лишь применяя к больному искусственное питание и успокоительные снадобья.

Когда неистовство прошло, он впал в молчаливое тупое забытье. Казалось, в постели лежит набальзамированный труп — бездыханный, застывший, но с яркой краской на лице.

На двадцать третий день тусклые, неморгающие глаза его засветились живым блеском. Удивленно-испуганным взглядом обвел он комнату, оклеенную розовыми обоями, беспокойно всмотрелся в строгое лицо сестры милосердия и вопрошающе изогнул брови. Остро укололи и вонзились тревожные мысли: где он находится и не обнаружилась ли его настоящая фамилия?

Однако у него хватило сообразительности, не задавая вопросов, сделать попытку получить разъяснения кружным путем. Да и на каком языке говорить с ней — по-датски или по-немецки?

Некоторое время он лежал молча, обдумывая, с чего начать. Сестра, не замечая его пробуждения, читала книгу.

Тогда он шумно поднялся с подушки, сел и, указав на столик у кровати, нечленораздельно промычал:

— Вам что-нибудь надо? — встрепенувшись, спросила сестра.

Услышав немецкую речь, он обрадованно кивнул головой и сказал:

— Воды немного, пожалуйста.

Глотая воду, Георг думал: теперь дальше.

Однако на то, чтобы двинуться дальше, ушло много часов. Голова работала слабо. Каждая мысль подолгу оставалась в ленивой неподвижности, точно в жаркий и душный полдень.

Перед вечером он еще раз осмотрел комнату и, обшарив глазами два угла, озабоченно произнес:

— Я не вижу своих вещей.

— Все в целости, — спокойно ответила сестра. — Сундук здесь! Вот он в углу.

— А деньги?

— Деньги в канцелярии.

Он недоуменно повторил:

— В канцелярии?

— Да, в канцелярии. Полиция составила протокол и передала деньги в распоряжение старшего врача. Вы во всякое время можете…

Он самодовольно закивал головой. Пока все обстояло отлично: он в больнице. Вот только участие полиции — это не совсем приятно.

Оставалось узнать третье, самое существенное. Но сколько он не напрягал мысль, в этот день он уж ничего больше не мог придумать. И только на следующее утро, заметив на столе шкапчик телефонного аппарата для внутренних сношений, он оживился, замигал глазами и спросил:

— Нет ли для меня писем?

Сестра подозрительно скользнула по его лицу.

— Кажется, нет. По крайней мере никто не… Да и кто может знать ваш адрес?

— А вы справьтесь, — сказал он, указывая на ферофон. — Справьтесь в канцелярии. Справьтесь.

Девушка хрустнула накрахмаленным халатом, повертела ручку и спросила в телефонную трубку:

— Нет ли писем для № 16-го?

Он сделал недовольную гримасу и сердито обронил:

— Так может быть ошибка. Вы назовите фамилию.

Сестра пожала плечами и снова сказала в ферофон:

— Будьте добры еще раз посмотреть, нет ли писем для г. Тумасова.

Георг быстро накинул одеяло на голову, чтобы сестра не видела, как он блаженно смеется.

Два следующих дня протекали в полном молчании. Он что-то обдумывал, вздыхал и тер себе лоб. После этого попросил сестру написать письмо.

Она принесла бумагу. Заметно напрягаясь, он продиктовал несколько слов, обращенных к Эриксену в Копенгаген. Он сообщил ему о своей болезни и настаивал на его приезде. Затем он подписался: «Георг Тумасов».

Когда письмо было готово, он нерешительно сказал:

— Теперь напишите наш адрес и название больницы, чтобы Эриксен знал, куда приехать. Можете это сделать так, чтобы я не видел.

Девушка покачала головой.

— Никто от вас этого не скрывает. Вы не спрашивали, и я вам ничего не говорила. Не больше.

Он лукаво подмигнул ей. Это должно было означать: «Не хитри, я ведь отлично все понимаю».

И вот однажды утром появился Эриксен, согбенный, постаревший, с желтизной в сумрачных глазах. С нежным состраданием посмотрел он на Георга, присел к нему на кровать и после ничего не значивших растерянных слов со вздохом оказал: