Любовь Алферова - Платиновый обруч

— Но я вижу именно так. Так мне подсказывает сердце, фантазия. Все предметы движутся, перемещаются, разговаривают друг с другом, ссорятся. Они — живые. У них свои радости и печали, свои заботы, свои неурядицы. Я вижу, что чашка готова лопнуть от злости, когда вливают в нее кипяток. Я вижу, как вазе хочется треснуть, рассыпаться, чтобы дать волю хотя бы этим сосновым веткам, как хочется ей лишиться дна, чтобы они проросли, пустили корни. И веткам неудобно в ней, они окольцованы, им хочется туда — на мороз, чтобы искриться, насыщать воздух своим дыханием. Мне видится…

— Савелий, остановись, а то и мы привидимся тебе невесть чем, — прервала его Карина.

— Но мне кажется…

— А мне ничего не кажется, — уже зло оборвала его Сухарева. — Спасибо за подарок. Я ценю твой труд, но не приемлю. Достаточно с меня видений и фантазий. Понятно? Достаточно! Я сыта ими по горло!

— Каринушка, ты становишься жуткой злюкой. Ну, размечтался человек, ну, он так видит, ну и что? — вмешалась Любаша.

— Гулена и та не выдержала этих видений. Вон, под диван залезла. А я человек. Что мне прикажешь делать? Что? Я спрашиваю? — Карина все больше и больше распалялась.

— Вот что, милочка, возьми-ка себя в руки и перестань напускать на себя истерику! — одернула ее Любаша.

Варежкин уже проклинал себя за то, что не в меру разговорился. Но в то же время в кладовых подсознания вертелась, не давала покоя мысль: почему так нервна Карина?

Что ее раздражает, мучает? Тогда — цветы… Сейчас…

Неужели какая-то картинка смогла ее вывести из себя?

Впрочем, и с кошкой что-то неладное творится, точно картина источает какой-то эфирный яд, точно токи какие-то излучает. Но ведь с Любашей ничего не случилось. Хотя что с ней стрясется, с такой пышечкой-веселушечкой? Нет, надо что-то придумать. Но что? Выбросить?!

— Не будем ссориться из-за чепухи, из-за картинки какой-то, — Савелий быстро встал. — Чушь все это.

Варежкин схватил картину, резко открыл балкон и на глазах опешивших женщин вышвырнул ее. Любаша бросилась к балкону, но ее остановил протяжный стон Карины. Она обернулась и увидела, как Сухарева медленно сползает со стула. Савелий и Любаша кинулись на помощь.

— Воды, быстрее воды! — выпалила Любаша.

Савелий метнулся на кухню и, расплескивая воду, поднес стакан к губам Карины.

— Что-то нервы у нее сдают в последнее время. Совсем полоумная стала, — проговорила Любаша. — Не знаю, что и делать. Я и так и этак, ничего не помогает, точно нечистый дух вселился в нее.

Карина понемногу приходила в себя.

— Уходи. Немедленно… Я не могу тебя видеть, ты слышишь?!

Если в первое время Карина была необходима Савелию как воздух, как глоток чистой, колодезной воды, то последняя встреча не то чтобы его омрачала, сделала ее образ менее притягательным, но что-то разрушила в его сознании, остудила огненную иглу, которая вонзилась в самую сердцевину его сущности, и постепенно клубящийся свет, которым он жил, стал гаснуть, и спокойное, холодноватое мерцание наполнило его плоть. Но одновременно и Карина стала приобретать очертания зыбкие, полуреальные и лишь изредка вспыхивали искорки ее ореола, и тогда Варежкин ощущал беспокойство, перекладывал вещи с места на место, словно стараясь себя и весь окружающий его мир привести в согласие, окунуться хотя бы на время в гармонию и плыть по ее спокойным волнам, по безмятежным холмам воспоминаний, забыв, что существует время, квадратные метры его каморки и тот изнурительный взрыв, имя которому — Карина.

Наступила весна и можно бы дать ее приметы в виде давно прокисших ручьев, обрюзгшего снега и рыхлого и сероватого озерного льда. Можно бы упомянуть и о потревоженных лесных чащобах, но каморка не выезжала на своих скрипучих половицах туда, где воздух, пронизанный переменным стоком, окатывал мурашками спину, грудь и виски.

Варежкин просто отворил окно, чтобы дать сквозняку по-молодецки пройтись по всем затхлым уголкам и навести праздничный беспорядок в притихшем жилище. И сквозняк ворвался, словно почуяв добычу, и с маху принялся за работу. Савелий закрыл глаза и подставил лицо под ослепительный, напористый душ, в котором все перемешалось: отрывочные голоса жильцов, воробьиный галдеж, солнечные соринки и запах отсыревших досок. Кровь опрометчиво запульсировала в капиллярах и венах, но звон стекла, словно кто-то без оглядки рванул оконные рамы, стряхнул с Варежкина мощное оцепенение.

Савелий обернулся — и не поверил своим глазам: в дверном проеме стояла Карина в легком красном плащике, и ее волосы путались и развевались на сквозняке.

— Закрой окно, — спокойно сказала Карина.

Савелий растерялся, но окно закрыл.

— Я… я очень рад. Какими судьбами?

— Не выдержала я, Савелий, вот и пришла, — сказала Карина, закрывая дверь.

— Да что же ты стоишь, раздевайся! — Савелий помог Карине снять плащ и повесил его на гвоздик. — Проходи. Садись. Я рад, что ты пришла, — еще раз сказал Савелий, точно сам хотел убедиться в этом.

— А здесь вполне уютно, — сказала Карина и села на кушетку.

Жилье Савелия и вправду было довольно уютным.

Недавно он развесил часть своих полотен, отчего сразу стало просторнее и светлее.

— Даже не знаю, чем тебя угостить. Может, кофе? Или яичницу? У меня плитка хорошая, вмиг накалится.

— Кофе, пожалуй, выпью, а больше ничего не надо, — как бы в пустоту сказала Сухарева и стала внимательно разглядывать картины.

— Я не ожидал, что ты придешь.

— И я не ожидала, — все с той же отсутствующей интонацией произнесла Карина.

Савелий налил из термоса кофе, раскрыл пачку печенья и внимательно посмотрел на Карину.

— Что ты так усердно картины разглядываешь? Почти все они были на выставке…

— Помню. Даже слишком хорошо помню, — Карина отпила глоток кофе. — Поэтому и пришла.

— Что-то я не совсем пойму.

— А зачем понимать? Я тебе объясню. Все объясню, но сначала… Савелий, где ты видел мальчика? — Карина посмотрела в глаза Савелия.

— Какого мальчика? — недоуменно спросил Варежкин.

— Того — «За Магнитной Стеной».

Карина отвела глаза и стала крутить перстень на безымянном пальце.

— Хорошо, я расскажу, — Савелий встал и подошел к окну. — Но ты опять сочтешь меня выдумщиком… — Варежкин с минуту молчал, словно о чем-то раздумывая. — Я расскажу, но мне очень важно, необходимо, чтобы ты поверила…

— Я поверю.

Савелий потер пальцами лоб, вернулся на место; залпом выпил кофе, закурил сигарету и после нескольких глубоких затяжек стал медленно, чтобы ничего не упустить, рассказывать.

— Однажды я несколько суток подряд, почти без отдыха, работал. Ни разу мне так хорошо не писалось. Я буквально валился с ног, но образы настолько выпукло вставали передо мной, что рука сама тянулась к кисти, краски ожили, превратились в бесконечную симфонию, и я понял, что скорее свалюсь замертво, чем отойду от полотна. Я был затянут в неистовый водоворот, он засасывал меня все глубже и глубже, но я был счастлив. Это были не муки творчества, а «состояние ясного ледяного безумия». На вторые сутки я все-таки свалился, точнее ухнул в дымящийся котел сновидений.