Север Гансовский - День гнева (сборник)

Эдафозавр упорно не позволяет брать себя на руки. Я сплел сумку, пробую сажать его туда, он отчаянно верещит и бьется. Но не могу же я сам уйти, а его, дурака, оставить здесь, у самого вулкана.

Под утро земля заколебалась – бесшумно, как мертвой зыбью на море. Потом взошло солнце, я поднялся на самую высокую точку склона. К востоку еще столб дыма. Значит, и там вулкан.

Надо двигаться немедленно. Со страшной быстротой пересечь хмызник. Бежать вглубь материка, от берега, где может слизнуть цунами. В степь, в саванну.

Надо, но сижу. Еще на Бойне, сразу после Курица, я случайно, со страху, покалечил небольшого ящера. Увидел рядом, испугался и, обозлившись, хватил дубиной наотмашь. Он, хромая, поспешно убрался в густую заросль. Теперь думаю – не может ли быть, что сам именно от него произойду через сотню миллионов лет? Что ненужно причиненная боль как-то войдет к нему в гены и много позже обернется моей неприспособленностью к миру? Если так, значит я закольцован, обречен вечно являться в цивилизации ненужным, неудачным, свершать там свое преступление, быть низвергаемым в прошлое, тут опять наносить роковой удар ни в чем не повинному животному и из-за этого удара, уже народившись на свет в своей современности, вновь преступать закон.

Горькая, обессиливающая мысль… Неужели же ничему не пропадать бесследно? Разве никогда не высохнет ни единая капля пролитой крови, а бесчисленные войны, бесконечные пытки и мучительства первых ранних тысячелетий уже сложились в такой задел зла, какого человечеству не избыть во веки веков? Страшно, если таким масштабом отдаются все наши деяния.

Но с другой стороны, в Башне собрали почти что черный ящик. «Эффект бабочки», «эффект кольца» не подтверждены. Как раз планировались исследования, когда меня судили.

Двухсотый день.

Готов, как стрела, когда лук натянут.

Натренирован. Вспомнил чуть ли не все, чему учили в школе. От «равнобедренным треугольником называется…». Смог бы лить металл, лечить водянку, делать механизмы. Бегло мыслю на двенадцати языках. Высоко подбрасываю кварцевую глыбу, ловлю на голову и отскакиваю, когда коснулась волос.

Завтра в путь. Левее вулкана, между берегом и скалами, где птеранодоны сидят, подобно гарпиям собора Парижской Богоматери, и дальше направо от моря.

Эдафозавр будет в сумке за спиной – плевал я на его протесты.

Не успел.

Ночью был свирепейший подземный удар, самый сильный изо всех, что до сих пор. Сначала низкий, обнимающий рев, который заставил меня проснуться в ужасе. Потом будто снизу в землю бухнула гигантская кувалда. Подбросило, и я сел. Колебалась почва. Грохот камней, треск деревьев, шелест листвы.

Бойня тоже пробудилась, оттуда несся многоголосый хор тревожных воплей.

На рассвете в полусотне шагов от своей площадки увидел трещину. Впечатление, будто без дна. Сколько ни бросал камней, они проваливались в темноту, исчезая бесшумно, как опущенные в глубокую воду. Ширина метров около восьми. Начинается на западном склоне кальдеры и, перепоясывая его, тянется на восток в хмызник. Я прошагал сбоку разрыва километров десять и остановился там, где он углубляется в болото. Сероватая густая жижа медленно скатывалась с обоих краев, и этот странный ров с жидкими стенами уходил вдаль. В хмызнике стояла полная тишина – перепуганное зверье прекратило, видимо, жратву, попряталось.

Вернувшись на склон, почувствовал сильный запах аммиака и сероводорода. Некоторые фумаролы превратились в маленькие самостоятельные вулканы – конус, откуда пульсациями подается лава.

Поднялся на свой наблюдательный пункт и огляделся.

На горизонте, куда ни глянь, дымы и дымы, близкие и дальние. Вспомнил, что как раз в меловом периоде лава заливала пространство в двести и триста тысяч квадратных километров. Видимо, обречена огромная территория.

Бойни нет, а с ней погребены и все мои проступки. Эффект кольца, эффект бабочки исключаются.

Ночью опять сильнейший толчок. Грохот, шум воды, переходящий в рев водопада, конец света. Потом солнце осветило полностью изменившуюся местность. Все, что от трещины, затоплено. Скрылось под мутной, белесой, парящей водой.

Бойня на дне. Море подошло к самому склону.

Дым над «моим» вулканом поднимается километров на тридцать – сижу в тени, которая достигла излучины реки. Дым настолько плотен и тяжел, что кажется не летучим веществом, а ожившей полутвердой материей, которая каждую минуту может застыть. Вокруг этого проткнувшего небо черного столба венец непрерывных молний. Величественное зрелище.

Принимается и, разом оборвавшись, перестает стремительный ливень.

Ощущение, что откололась половина континента. Мне конец, но ужаса нет. Я на капитанском мостике мироздания. Отсюда все видно. Вот сотни тысяч лет, миллион, очертания материка были такими, а теперь на новые миллионы все будет иначе. Какие-то государства, страны возникнут, знать не будут, что я видел, как рождались их территории. Я почти что помогаю, почти что помешиваю варево истории в дымном котле времени.

Сидим на холме, а вокруг уже сомкнулась лава, перехлестнувшая через стены кальдеры. Горизонта не видно, дым и пар. Неподалеку из моря поднимается еще черный столб, взлетают массы породы – подводное извержение. Воздух дрожит от соединенного рева двух чудовищ.

Новые потоки лавы вокруг нас подаются на ту, которая уже затвердела коркой. Но деревья и кустарники не попадают в жидкий камень живыми. Когда раскаленная стена приближается, жар заранее охватывает растение. Листья все разом скручиваются, истлевают, ствол гнется, чернеет и вспыхивает факелом еще до того, как его коснулась наступающая волна.

Теперь-то эдафозавр не возражает против моих рук. И рядом опустился птеродактиль… то есть птеранодон. Некрупный, молодой. Слабый летун, но в свистопляске воздушных порывов сумел-таки вырулить сюда. А зачем? Кажется, имея крылья, поднимайся выше и выше, окинь взглядом всю панораму – и вдаль от гибнущего края. Это так, но, возможно, он не хочет покидать родину. Пожалуй, и на Бойне была своя радость существования. Пытаюсь прогнать птеранодона, но он жмется к ноге.

Уже виден тот вал, который приближается, чтобы поглотить верхушку нашего холма.

Жар нарастает.

Обнял обоих зверей, хочу своим телом подольше загородить их от огня.

Ну что же, я не последний. Еретики еще пойдут на «милостивую бескровную смерть», раскольники «в огненную купель».

Кажется, я наконец присоединяюсь.

Первый раз смотритель поклонился барину, когда по двору еще водили распаренную тройку. (Тот в избе из ковша воду пил.)

– Ваше сиятельство, сударь, повремени. Шалят очень на гари. Злодейство еще от Емельки не переведется никак. У нас компании сбивают, кому ехать – купцы или по казенной части.