Север Гансовский - День гнева (сборник)

Был проезжий важного росту – до сажени вершков пяти не дотянул. Подорожная от Тобольского генерал-губернатора, но следовал без прислуги, сам, чего при таких-то подорожных не бывало. И лик не крупитчатый, округлый, а загорелый, худой. Взглядом не медленно, с сознанием себя водит, а резко упрет в одну сторону и в другую. Стиль твердый.

Ковш положивши, вытер рот рукою.

– Запрягай!

Вещей две кла́ди. Сундук – одному поднять впору – он оставил в кибитке, шкатулку же брал с собой, вынимал оттуда подорожную, чтобы смотрителю переписать.

Как запрягли, еще пробовал урезонить проезжего смотритель: что случись, с него тоже спрос.

– Ваше сиятельство, по крайности хоть пистолеты…

Тот прервал его знаком руки:

– Выводи!

Сам в карман и рубль кинул. У смотрителя дух захватило. Знатнее езживали – прислуги только на трех повозках. А чтобы серебряным рублем, не помнилось.

И ямщик с седой бородой (а все Васька) тоже на мзду вознадеялся. И тут же подумал, как бы с деньгой в трясину не угодить. Разбойничать нынче пошли уж очень разные – иной и ямщика не побрезгует зарезать.

Поехали. Барин сидит, скалится на хорошую погоду. По-русски чисто говорит, однако на русского не похож, а больше на иноземца, какие приезжают звезды считать, нашу землю мерить. Ну улыбайся-улыбайся. Как бы заплакать не пришлось.

К пятой версте миновали гать, где по сторонам хворая сосна с тонкой осиной друг дружку не видят, да пушица-трава. Еще через версту зачернелись заплывшие обуглины на старых дубах – тут пожар ливнем гасило. И вот она сама гарь. Сверху черные стволы, снизу малина, сморода. Самое для душегубства место – тут и выскочить врасплох, тут и скрыться.

Оглянулся Васька на барина – тот вовсе заснул.

А как посмотрел ямщик вперед на дорогу, грудь сперло.

Шагах в десяти сосна бесшумно падает поперек.

Кони сами остановились, дрожат.

– Ваше благородие, просыпайся! Беда!

Соскочил Васька с облучка. Растерялся. В лес бежать, так это прямо злодеям в лапы. Оставаться на месте – чего хорошего дождешься?

Являют себя с правой стороны из кустов двое, с левой – три мужика. Которые первые вышли, один совсем зверина. Грудь бочонком бороду подпирает, ноздри рваные, глаз кровавый. Руки до земли, в кулаке топор.

– Поднимайся, барин. Будем с тобой поступать, как государь наш, Петр Федорович, приказывал.

А который рядом, ладный парень, чернявый, молодой. Глянул на него ямщик, понятно стало, что его-то самого убивать не будут. А все равно со страху помрешь, как начнут с приезжим ужасное делать.

Однако тот духу не сронил. Спрыгивает на траву спокойный.

Зверина-мужик поднял топор, закричал жутко:

– И-и-иэх!

Васька глаза шапкой прикрыл.

Хрип… Тело об мягкую дорогу хлопнуло. Кто-то сопит, топочет лаптями.

Выглянул ямщик из-под руки.

Топор стоит воткнутый по самый обух в поваленную сосну. Зверь-мужик на земле животом кверху. Чернявый воздух хватает, держится за грудь.

Барин же на ногах, и на него трое насели. Про двоих Васька понимает – те, о которых слыхал. Братья-близнецы – беглые с Демидовских заводов. Эти с топором и с ножом. И третий с волосом рыжим заходит полоснуть саблей сзади – ржавая она. От Пугачева сколько годов пролежала в земле.

Однако проезжий под одного из братьев уже нырнул, бросает его за спину. И глядь, на траве все пятеро. В куче. Хотят расползтись, а барин поднимет и обратно. Да еще стукнет под дых так, что у человека глаза на лоб.

Ямщик смотрит – не мерещится ли ему все?

Барин же командует, ругается. Всю дорогу молчал, теперь разговорился:

– Веревка есть?.. Вяжем злодеев… Клади в кибитку, в Ирбит отвезем, в управу. Там с них спросят.

Заплакал Васька, как взялся за чернявого. Да что станешь делать? Поклали одного на другого, как поленья. Злодеи те зубами скрипят, червяками выгибаются.

Проезжий к лесу кинулся. Сосну взял у комля, оттащил с дороги. А дерево вполобхвата!

– Давай! Трогай! Чего спишь?

Только взяли кони, соскакивает:

– Стой! Стой, говорят, куда разогнался?.. Песку по дороге не будет?

– Песку?

– Ну да, песку! Коням-то тяжело.

– Коням? – Ваське не понять, о чем речь.

– О господи! А кому, тебе, что ли?.. Снимай давай!

Это про разбойников.

Васька слез с облучка. Себе не верит.

Сняли, покидали на траву. Те лежат связанные. Ни живы ни мертвы. Тоже слово сказать боятся.

– Поехали!

Вскочил на кибитку, за полог взялся – поднять от солнца.

Кони опять взяли. Только миновали сосну, опять кричит:

– Стой!.. Стой! А веревка? – Соскочил. – Веревка-то как? Жалко, хоть и резаная.

Ямщик уже начал понимать. Прокашлялся.

– Знамо дело – работа.

– Вот я и говорю. – Пробежался быстро до злодеев и обратно, остановился, глядит. Вернулся к Ваське:

– Как думаешь, раскаиваются?

У Васьки горло запнуло. Сказать ничего не может. Барин опять к разбойникам. Остановился над рыжим:

– Что, сожалеете небось? Бес, видно, попутал?

Другие молчат, а мужик-зверь выдохнул:

– Дьявол ты, не человек.

Проезжий будто не слышал.

– Раскаиваетесь, а?.. Молчание – знак согласия. Выходит, раскаиваются. – К ямщику: – Как думаешь?

Васька только рот разинул.

– Ладно. Давай тогда развязывай. Не сиди! Нечего время терять.

Развязали. Солнце на полдень поднялось. День ясный, небо высоко. Снизу от зелени дух идет – живи сто лет. Весна.

Пятеро стали подниматься. Не знают, куда глаза девать.

– Ну что, мужики, – говорит барин. – Все тогда. Топор вон возьми.

Побрели они, один об другого толкаются. Проезжий шагнул было к кибитке. Остановился. Снова не садится.

– Эй, подождите!

Те стали кучей.

Барин шагает к ним. Ткнул пальцем на чернявого:

– Пойдешь ко мне служить?

– Я? – Шары выкатил.

– Ну да. Обиды от меня не будет.

– Служить? К тебе?

У чернявого губы задрожали, оглядывается на ямщика, на товарищей. Закраснелся. Один из братьев локтем его:

– Ну!

Тогда шапку тот срывает. Об землю.

– Ваше благородие… Да как ты нас… Да мы…

– Согласен. – Барин к мужикам: – Тогда прощайте. А ты садись. Меня разбудишь, когда Ирбит покажется. Отдохну – нынешней ночью мне не спать.

Но барин проснулся сам, когда стали к городу подъезжать.

– Тебя как величают?

– Федькой.

– По отцу?

– Сын Васильев. Да вот мой отец. – На ямщика показывает.

– Ваше благородие, государь! – Ямщик тройку останавливает, соскакивает с облучка. – Заставь до смерти Богу молиться, не выдай. Крепостные мы плац-майора Шершенева. Меня, старого, на оброк отпустил, молодых же всех в землю – медь копать. А там воды до пояса – года по три живут, не боле. Вот и согрешил парень – в бега кинулся.

Проезжий в ответ спрашивает:

– Тебя как по отчеству?