Гильермо Дель Торо - Форма воды [litres с оптимизированной обложкой]

И даже в последний момент Хоффстетлер не верит тому, что видит.

– Стрикланд? – произносит он шепелявым, не своим голосом. – О, спасибо!

Ричард Стрикланд наклоняется, сует большой палец свободной руки в дыру на щеке ученого и тянет. Тащит настолько сильно, что волочит полутруп за собой по грязи. Боль является с запозданием, как ночной кошмар из-под ватного одеяла шока, и Хоффстетлер кричит.

Он чувствует зазубренный край собственной челюсти, и снова кричит, и продолжает кричать до тех пор, пока грязь, собираемая его плечом, не залепляет глаза и рот, и он не становится слепым и немым.

А потом все.

Возвращение в сознание – будто пробуждение в новом кошмаре.

Грохот дождя заглушает прочие звуки, и Хоффстетлер смотрит вверх, ожидая увидеть капли, но над ним жестяная крыша, она и производит шум. Он лежит на бетонном крыльце, что ведет в пристройку к складу, видит потоки воды, стекающие по выщербленному кирпичу и ржавой стали.

Он в той же промзоне.

Тень заслоняет поле зрения, и Хоффстетлер вздрагивает, смаргивает жидкость – дождь, кровь? – с глаз.

Стрикланд шагает туда-сюда от перил до перил, в руках у него что-то маленькое. Бутылочка для лекарств, но, когда он открывает ее и подносит ко рту, перевернув, выясняется, что внутри ничего нет.

Стрикланд бормочет проклятия, вышвыривает бутылочку в дождь, его взгляд обращается на Хоффстетлера.

– Очнулся, – хрипит он. – Хорошо. Мне нужно кое-что сделать.

Стрикланд опускается на корточки, вместо оранжевого электрохлыста, который он таскал повсюду, теперь при нем пистолет. Слышен щелчок передернутого затвора, и холодное и сырое, точно собачий нос, дуло прижимается к ладони Хоффстетлера.

– Стрикланд, – едва он произносит это единственное слово, как с воплем пробуждается к жизни щека, те обрывки нервов, что от нее остались. – Ричард. Больно. Врача, пожалуйста…

– Как тебя зовут?

Он лгал два десятилетия, и ложь стала инстинктом.

– Боб Хоффстетлер. Ты знаешь меня.

Выстрел. Вонзившаяся в цемент пуля издает мягкое резиновое «твап».

Хоффстетлер ощущает хлопок по ладони, он поднимает ее и видит крохотное отверстие в самом центре. Инстинкт кричит, что нужно сжать пальцы, проверить, работают ли они, поскольку впереди тысячи книг, страницы которых надо перелистнуть, сотни непроведенных экспериментов.

Но он разворачивает кисть.

Выходное отверстие – словно морская звезда, вырезанная в плоти; болтаются лоскутки кожи, выпирают сосуды.

Он знает, что сейчас потечет кровь, и прижимает кисть к груди.

Стрикланд вонзает ствол пистолета в другую ладонь Хоффстетлера.

– Твое настоящее имя, Боб.

– Дмитрий. Дмитрий Хоффстетлер. Пожалуйста, Ричард, пожалуйста.

– Хорошо, Дмитрий. Теперь скажи мне имена и звания членов ударной группы.

– Ударной группы? Я не знаю, о чем…

Пистолет стреляет.

Хоффстетлер кричит, прижимает левую руку к груди, даже не глядя в ее сторону, хотя он не может игнорировать лезущую в ноздри вонь горелой плоти. Его ладони, то, что от них осталось, ударяются друг о друга, и перечень дел, которых он больше не сделает сам, проносится через его голову: есть самому, мыться самому, чистить зубы.

Он всхлипывает, слезы затекают в дыру на щеке и копятся соленой лужицей на языке.

– Смотри, Дмитрий, – говорит Стрикланд. – Эти парни, явившиеся забрать тебя… Кто-то обязательно заметит, что они не вернулись. События развиваются очень быстро. Ничего сделать с этим я не могу. Поэтому спрашиваю еще раз.

Ствол упирается в коленную чашечку Хоффстетлера.

– Нет! Нет! Ричард, пожалуйста!

– Имена и звания. Ударной группы, которая похитила Образец.

И через багровое извержение боли на Хоффстетлера нисходит понимание: Стрикланд верит, что агенты КГБ украли девонианца, не один крот-биолог, но группа профи, снабженных высококлассным оборудованием, пробралась в «Оккам» через вентиляцию или канализацию и совершила похищение!

Странный звук покидает горло Хоффстетлера.

Это должен быть стон боли, как думает он сам, но за первым следует второй, и он опознает смех.

Как смешно то, во что верит Стрикланд!

И в этот момент, когда фитиль его жизни почти догорел, Хоффстетлер не может представить другого столь удивительного и приятного звука, с которым можно все закончить. Он позволяет упасть нижней челюсти, и смех рвется из него, пузырится в лужи крови, слюны и слез, отшвыривает прочь осколки зубов.

Стрикланд багровеет.

Он стреляет, и Хоффстетлер кричит, и он может видеть краем глаза, что нижняя половина ноги безжизненно повисает, но крик мутирует в смех, и он даже горд собой, и губы Стрикланда задираются, точно у разозленной обезьяны, выстрелы следуют один за другим: второе колено, локти, плечи. Боль детонирует, усиливается до тех пор, пока не перестает быть болью, просто чистое, грубое ощущение бытия, тактильное сопровождение реквиема, который он выбрал для собственных похорон: смеха.

Веселье звенит внутри, изо рта, из дыры в щеке, из всех новых отверстий в теле.

Стрикланд поднимается и разряжает обойму Хоффстетлеру в живот.

– Имена! Звания! Имена! Звания!

– Звания? – Хоффстетлер захлебывается хохотом. – Уборщики!

Он чувствует острый укол сожаления – словно еще одна пуля вонзилась в него: вероятно, он не должен был этого говорить, но голова слишком легкая, чтобы думать. Рагу из его кишок сползает по боку, пар вздымается от него, тянется к Стрикланду, точно слабые протестующие руки.

Хоффстетлер кувыркается назад и вниз, движется быстро, особенно по сравнению с жизнью, проведенной за столами и кафедрами, и все же он ученый, ученый до самого конца, и вспоминает слова любимого философа, Пьера Тейяра де Шардена – у кого, кроме академического ученого, может быть любимый философ?

«Мы есть единство, в конечном итоге, ты и я. Вместе страдаем, вместе существуем, и всегда будем мы создавать друг друга».

Так и есть!

Проведенная в одиночестве жизнь не имеет значения, но он не один в этот момент, когда жизнь завершается. Он с тобой, и с тобой, и с тобой, но мы его не замечаем никогда. Сам Хоффстетлер тоже не заметил бы, не окажись на его пути девонианца.

Вот оно, конечное явление, ускоренное жертвоприношением.

Ты находишь Бога, этого шаловливого бесенка, там, где меньше всего ожидаешь, не в церкви, не на иконе, а в глубине себя, рядом с сердцем.

Что Зельда делала за секунду до того, как ее входная дверь оказалась выбита? Перед тем как полетели щепки, запор жалобно хрястнул, а цепочка повисла будто сорванное грабителем ожерелье?

Она думает, что готовила.

Зельда часто возится у плиты перед тем как отправиться на работу, чтобы у Брюстера был дневной запас еды. Помнит запахи ветчины, масла, брюссельской капусты. И песня, завывание эстрадного исполнителя с глубоким голосом.