Еремей Парнов - Последнее путешествие полковника Фосетта. Повести и рассказы

Сэр Генри тихонько поглаживал окуляр микроскопа.

- Видите ли, коллега, - сказал он, - этот нехитрый прибор отнял у меня когда-то привязанность женщины, которую я любил всеми силами молодой души.

Он слегка поморщился, чувствуя, что неожиданное признание, да еще в такой высокопарной форме, несколько странно звучит в его устах. Но, преодолев какое-то внутреннее сопротивление, все же продолжил:

- Я не переставал любить ее всю жизнь, но она постепенно охладела ко мне. Классический случай.

Ей мешал третий. Но он был нужен мне, этот третий. Я не мог отказаться от микроскопа, а она не могла простить мне этого. Жены коллег говорили, что наука разбила мое семейное счастье, но… вы понимаете, что я хочу сказать?

- Да, сэр.

- Ученый должен уметь приносить жертвы. Правда, сейчас молодежь несколько иная. Мы были слишком категоричны, нам не хватало терпимости в отношениях. Вы, современное поколение, смотрите на вещи проще. Мне, старомодному ученому, иногда кажется, что даже слишком просто… Может быть… вам удастся найти с Энн общий язык? Вы понимаете меня?

- Да. Я постараюсь. Мне очень бы хотелось, чтобы Энн правильно поняла меня. Он покачал головой.

- Не знаю… Дай вам бог. Я был бы очень рад. Я ушел от него со смешанным чувством надежды и грусти. Что ж, если я потеряю Энн, у меня останется сэр Генри. Это не так уж мало для одинокого магистра биологии.

В Оксфорде я с головой погрузился в работу. Новая модель биотрона производила отличное впечатление. Ее огромное коническое стекло отражало все солнечные зайчики, которые прыгали по стенам лаборатории. Она зазывала и манила, она обещала невиданные открытия, неслыханные сенсации и перевороты в микробиологической науке. Казалось, стоит приблизиться к этому сверкающему чудовищу из хромированной стали, стекла и пластмассы, как произойдет нечто ошеломляющее. Я с некоторой опаской осматривал многочисленные термометры, манометры и психрометры, со всех сторон окружающие биотрон. Потом я понял, что это совсем не зловредная, а очень милая добродушная штука, которая стоит и ждет, когда же ею кто-нибудь займется. Единственное, что нужно было биотрону, - это образцы. Они у меня как раз были, и машина стала прилежно трудиться. Я всегда с недоверием относился к сложным установкам. Но эта не капризничала. Она была очень интеллигентна. Она гудела, щелкала, включалась и выключалась, скрупулезно поддерживая температуру, давление и влажность на том уровне, который был мною задан. Когда в биотроне удалось воссоздать климат амазонской сельвы, я поместил туда чашки Петри с питательными средами, на которые высеял собранные образцы…

Иногда мне приходит в голову нелепая мысль. Я сравниваю биотрон и чашку Петри. Первый - громоздкий, сложный и очень дорогой. Кажется, с ним можно делать чудеса. Блестящее научное сооружение двадцатого века! И тем не менее все основные открытия микробиологической науки были осуществлены в чашках Петри. Две плоские стеклянные крышечки - одна поверх другой - выносили в себе зародыши самых дерзновенных усилий человеческого ума!

У меня было два сорта питательных сред. В одних чашках я подмешал к агар-агару антибиотик, убивающий грибы. В других, наоборот, был помещен антибиотик, уничтожающий бактерии. Я искусственно предупредил акты антагонизма между микробами. Теперь можно было не опасаться, что при совместном выращивании один вид микроорганизмов подавит развитие другого. Каждую пробу с ископаемыми микробами я засевал в ту и другую питательную среду. Если среди микробов есть водоросли, актимиценты, грибы, они будут развиваться там, где убиты бактерии. Бактерии же будут отлично себя чувствовать на участках, свободных от грибов. Разделяй и властвуй. Мудрое правило. Итак, посев совершен, оставалось ждать.

Прошли сутки. Никаких признаков жизни в чашках Петри не появлялось. Мутноватая, чуть опалесцирующая жидкость - и больше ничего. Все было таким же, как в контрольном опыте. Гладкая поверхность агар-агара тоже не подавала никаких обнадеживающих сигналов. Тридцать часов, сорок часов - ничего. Сэр Генри звонил мне через каждых четыре часа, и каждый раз я слышал тихий вздох разочарования на дальнем конце телефонного провода. Впрочем, может быть, это мне только казалось.

Сорок восемь часов, двое суток. Есть! Темные полосы возникают на поверхности питательной среды. Ожили! Ожили после двенадцативекового сна!

Меня поздравляют с победой, жмут руки, сэр Генри прислал телеграмму, в которой обещает приехать посмотреть моих ископаемых зверюшек. Мне не терпится узнать, кого же я вызвал к жизни.

На четвертые сутки большинство чашек Петри украсилось причудливыми соцветиями колоний микробов. Можно было начинать исследования.

…Ожили в основном грибковые культуры. Среди них преобладали актиномицеты - отличные производители антибиотиков. Возможно, медицина и получит новые лекарственные вещества, обладающие необычными свойствами. Но меня интересовало не это. Оставалось ждать и надеяться.

Пока же можно, позвонить Энн. Теперь это даже нужно сделать. Ведь победителей не судят…

Она спокойно выслушала мою длинную восторженную речь.

- Хорошо, я приеду, приходи сегодня к семи в кафе… - Она назвала уютный уголок, куда мы часто забирались в годы моего студенчества.

Наверное, я все же сильно устал. Как-то вдруг я почувствовал, что совсем выдохся. Когда в семь часов я подходил к нашему кафе, мне было все безразлично.

«На меня обрушилось слишком много впечатлений, - подумал я. - Стоит мне немножко отдохнуть, и все наладится».

Но успокоительные мысли скользили мимо, обтекали меня.

У входа в кафе я увидел вызывающе модную машину. Единственную. Других машин не было. Я почувствовал к ней инстинктивную антипатию. Я толкнул стеклянную дверь кафе и сразу увидел Энн.

О моя Энн! Я, наверное, сильно ослабел; от. умиления у меня навернулись слезы. Энн совершенно не изменилась. Впрочем, нет, она курила. Раньше я не видел ее с сигаретой. Потом, присмотревшись, я заметил, что она похудела и загорела. Голубые глаза ее стали совсем прозрачными.

- Садись, - сказала она, - что ты будешь пить? Мне захотелось пива. Энн пила какую-то жижу лимонного Цвета. Я стал рассказывать. Сжато и точно, как сэр Генри.

- Энн, что с тобой? Ты меня не слушаешь? Где ты сейчас, Энн? - спросил я, поймав ее отсутствующий взгляд.

- Ничего, я слушаю и думаю. Продолжай. Я начал говорить ей про де Морана, но она перебила меня.

- Все это я уже знаю, мне рассказали отец и другие… люди. Что ты собираешься делать дальше?

Наверное, я все же очень сильно устал. Раньше я никогда не испытывал раздражения, если рядом была она.

- Ну, если тебя это не интересует…