Песах Амнуэль - Фантастика 1991

Корреспондент поднял голову и посмотрел мне в глаза. Наверняка я лгал теперь чаще, чем говорил правду, хотя на встречи старался не опаздывать, но жизнь есть жизнь, а уж сколько раз увиливал от помощи!

— И за это сослали?

— Посадили, — уточнил я, — в XX век.

— На сколько лет?

— У нас не дают срок. Как только я осознаю вину, как только во мне произойдет нравственное перерождение, так сразу и выдернут меня из этой жути.

Собеседник все еще не понимал жестокости наказания, глядя на мое холеное лицо директора, на дорогой костюм, на перстни с бриллиантами, на весь мой шикарный кабинет.

— Простите, а в чем заключалось само наказание?

— Меня обвинили в недостаточной нравственности. Посылают в такой ужас, в такое место, где наши самые безнравственные личности показались бы ангелами! Ведь я попал в мир, где гремят малые войны, где террористы подкладывают бомбы под автобусы с детьми, где воздушные пираты захватывают самолеты с пассажирами, где на дне океанов лежат атомные подлодки с боевыми ракетами, над головой носятся тысячи спутников, начиненных термоядерными бомбами, и вся земля утыкана межконтинентальными ракетами! Вчера на улице перед моим магазином пьяный водитель сшиб женщину с ребенком. Я уже три года здесь, обвыкся и то лежал полчаса в нервном шоке. А хулиганы, воры, гуляки, орущие песни среди ночи? Вы не можете представить, что это такое для человека XXII века!

— И как же вы?…

— Взбунтовался, естественно. В первую же минуту кинулся защищать достоинство какого-то человека, который так и не понял, что его защищают, как не понял и того, что перед этим грязно оскорбили. Потом вмешивался еще и еще. Словом, через несколько минут или часов и меня вернули бы в мое время. Но вдруг у меня мелькнула мысль, которая сразу же отразилась на реакциях: а если не лезть в чужой монастырь со своим уставом? Ведь это их мир. В общем, появилась такая подленькая установка внутри себя, которая все оправдывает, обосновывает и позволяет оставаться в стороне. Я заставил себя стерпеть, когда увидел парад подлости. Я смолчал, когда при мне унижали людей, когда сильные обирали слабых, когда низость торжествовала над честностью. Словом, пбвел себя так, как обычный человек вашего времени, который не вмешивается, чтобы не нажить неприятностей, думает в первую очередь о своем благополучии, исповедуя удобненькую мораль: лбом стену не прошибешь. А так как моя нравственная глухота острому интеллекту не помеха, — скорее помощь! — то я в короткий срок продвинулся от разнорабочего гастронома до директора комиссионки.

— Завидую.

— Чему завидовать! Просто приспособился к местности, обстоятельствам. Падать легче, чем подниматься. Должен признаться, что хотя я приспособился к мерзостям этой жизни не сразу — лучшая моя часть бунтовала, то потом начал находить даже удовольствие. Как бы вам на примере… Скажем, вы попали в Древний Рим. Ужасающий разврат, дикие оргии, кровавые жертвоприношения, бои гладиаторов… Но если вы не на сцене Колизея, а в ложе патриция, и рабыни подносят вино, то вы можете посмотреть вниз, где сражаются гладиаторы, уже с другим чувством. А там, глядишь, со временем повернете большой палец вниз.

— Да, — согласился журналист, — патриции наверняка смотрели на Рим иначе, чем первые христиане, которых бросали на арену Колизея диким зверям на растерзание.

— Вот-вот. Я сумел оказаться патрицием в этом мире. И довольно быстро! И грязь не грязь, если она почти на каждом. Привыкаешь. Может быть, впервые правосудие дало сбой. Столкнувшись с подлостью, я ужасался недолго. Вместо того чтобы выжечь в себе остатки малонравственности, я впустил в себя, в свою душу несовершенства мира. Я зажил по его законам.

— Да, — вымолвил он тяжело, — правосудие дало сбой. Такое иногда случается. Но не настолько часто, чтобы дискредитировать шоковый метод.

— Откуда вы знаете? — засмеялся я, — Знаю! — ответил он.

Этот тон насторожил меня. Я сунул руку в ящик стола, где лежал револьвер, но она застыла, стиснутая силовым полем. Пришелец смотрел на меня не злорадно, скорее печально. Я уже забыл, что люди моего мира не радуются при виде несчастий другого.

— Что вы хотите? — прошептал я, догадываясь, кто передо мной.

— Приговор остается в силе, — спокойно ответил проверяющий, Отпустим вас в глубь веков еще на один уровень. Это жестоко, мы понимаем, но должны помочь вам победить себя в себе! Иначе кто заснет спокойно в нашем мире, зная, что у вас осталась половинка души?

Вихрь поднял нас и бросил через пространство и время. Когда силовой пузырь исчез, я стоял на бревенчатом помосте в княжем дворе. Вокруг стояла галдящая толпа, которую оттесняла от помоста плотная цепь стражников с причудливыми топорами на длинных рукоятях.

По узкому проходу меж стражей к помосту двигалась цепочка измученных и изнуренных людей в лохмотьях. У каждого руки были связаны за спиной, на ногах стучали тяжелые кандалы.

Впереди тяжело шел со связанными руками высокий худой человек.

Рубашка из холста была изодрана на нем в клочья, на цепочке болтался серебряный крестик. В двух шагах от него шли еще трое, и по тому, как смотрели на впереди идущего, я понял, что это вожак, которого безмерно любят, чтят, за которым идут за правое дело до смертного конца.

У меня на лице был балахон из мешковины с прорезями для глаз.

Моя правая рука опиралась на тяжелый топор с широким лезвием. Рядом была плаха. Левой рукой я с мучительным стоном взялся за рукоятку секиры, правую руку положил на плаху…

Галя пустила шаротрон, приложив ладони к его истертым панелям. Так делалось, чтобы свободная рука случайно не попала в эфиронный вихрь.

Руке бы это, правда, вреда не причинило, но известно, что в свое время хозяйки пугались, найдя в чаше сдублированные кончики собственных пальцев. Полупрозрачный вихрь отделился от колонки в центре чаши, неторопливо раздулся и исчез в стенках углубления. Галя ощутила привычное дуновение — это чаша выдохнула сдублировавшийся воздух. Яблоки тоже сдублировались, их точные копии появились по ту сторону колонки. Галя сдвинула свою пару, снова пустила вихрь, сгребла восемь яблок в вазу и подошла к окну.

— Олег, Марина, завтракать!

Муж и старшая дочь, игравшие на полянке у ручья, сложили в сумку ракетки и воланы и наперегонки кинулись по песчаной дорожке к дому.

За столом Олег рассуждал о попытке Журавлевой перевести Евгения Онегина на современный русский язык. Он говорил, что стихи поэтессы вульгарны и кощунственны и что как бы ни изменялся язык, Пушкина надо читать в подлиннике. Галя не очень слушала.

— Кстати, — перебила она его, — ты обещал съездить к Орлову по поводу яхты. Вот сегодня бы и съездил.