Сергей Казменко - Сборник рассказов и повестей

Но случилось невероятное. По пути в космопорт в день вылета ты попал в автокатастрофу, и дальше все произошло столь стремительно, что я оказался бы не в силах что-либо изменить, даже если бы и успел сориентироваться в ситуации. Пока тебя везли в травматологический институт, пока делали операцию, пока боролись за твою жизнь, Служба Обеспечения делала свое дело. За мной явились прямо в лабораторию, под звуки сирен отвезли прямо в космопорт и всего за двадцать минут до старта посадили на борт «Акона». Менять хоть что-то было уже поздно. Я едва успел пройти на свое место и пристегнуться, как того требовала инструкция, и в этой суете и спешке у меня не осталось ни одной свободной минуты для того, чтобы разобраться в происходящем. А потом думать и сожалеть было уже поздно.

И все же, даже если бы я как и остальные пассажиры «Акона» считал полет к оритам высшим из благ, которых может удостоиться человек, я и тогда не чувствовал бы себя счастливым. Единственное, что утешало меня при мысли о покинутых на Глейе близких, которых мне не суждено было увидеть, была мысль о положенном по закону обеспечении, которое они будут теперь получать. Вы — ты и тебе подобные — хорошо позаботились о своих благах, Рангул. Пенсия близким Достойных, покинувших Глейю на «Аконе», намного превышает те деньги, которые я мог бы заработать честным и упорным трудом. Но разве способна пенсия заменить близкого человека, который жил рядом — и вот все равно что умер? Даже если знать, что человек этот жив, что летит он к таинственной и недоступной пока для простых смертных Ори, где, быть может, сумеет приобщиться к Высшим Истинам великих оритов и стать одним из них — даже если и знать все это, потеря любой связи с Достойным для близких равносильна его гибели.

Хотя тебя, Рангул, эти мысли наверняка мало заботили.

Вскоре я убедился, что они мало заботили и тех, кто летел вместе со мной на «Аконе». Здесь действительно собралось избранное общество. На Глейе я и думать не мог попасть в их число. Да и тут, несмотря на наш равный теперь с ними социальный статус, я продолжал ощущать себя отверженным. Это твое общество, Рангул, это те, кого я всегда презирал и буду презирать. Те, кто всегда презирал и будет презирать меня и подобных мне. Но мое презрение всегда прежде было пассивным. Вы же презирали нас явно и открыто — просто тем хотя бы, что считали себя выше любых оценок, которые мы можем дать вашим действиям, просто тем, что никогда даже в мыслях не ставили себя на наше место. Вы, наверное, даже не подозревали о том, что мы тоже можем презирать.

Нас на «Аконе» было триста двадцать человек — как и сто, как и двести, как и двести восемьдесят три года назад. Триста двадцать лучших из лучших, отобранных из числа многих претендентов специальной комиссией Всемирного Конгресса. У тебя, Рангул, родной дядя, кажется, работает сотрудником этой комиссии? Твой дядя не прогадал — за то, что твой череп лежит сегодня передо мной, он до конца дней будет получать в дополнение к своим и так немалым доходам довольно приличное содержание. Но ты-то наверняка считал, что получишь намного больше, когда три с половиной месяца назад, ровно на год позже, чем я, вылетел с Глейи. Ты сам хотел попасть сюда — но почему? Даже зная тебя и тебе подобных, я никак не могу найти достаточно убедительное объяснение этому. Почему вам всем приспичило стать оритами? Что это — безумная дань какой-то моде? Или же просто физиологическая потребность везде и всегда добиваться самого лучшего, вернее даже, не обязательно лучшего — просто недоступного остальным смертным? Неужели вы никогда не задумывались над простым вопросом: а нужно ли это недоступное вам, таким, какие вы есть? Неужели никогда не приходило вам всем в голову, что стать оритом — это значит принести себя в жертву, это значит не получать, а отдавать, отдавать все, что имеешь в жизни, отдать, быть может, даже саму жизнь? Неужели за прошедшие столетия вы настолько выродились, что подобные мысли вам даже не приходили в голову?

Если бы полет к Ори не длился так долго, я бы наверняка не задавался сейчас подобными вопросами. Меня постигла бы тогда судьба всех остальных Достойных, и черепа наши лежали бы сегодня по соседству, улыбаясь друг другу. Но у меня хватило времени все хорошенько обдумать еще там, на «Аконе». Три с половиной месяца — достаточный срок, чтобы понять очень многое, даже если не знаешь основного. И я не терял этого времени даром. По чести говоря, у меня и выхода-то иного не было. Думать — единственное занятие, которое мне оставалось в вакууме, которым, наверное даже неосознанно для самих себя, окружили меня мои невольные попутчики. Не мог же я, в самом деле, присоединиться к их бездумному времяпрепровождению, к этим оргиям и разврату, которым предались они с самого начала полета, еще не став оритами, но с легкостью сбросив тесную для себя оболочку обычного человека, вынужденного подчиняться необходимым условностям. Хотя, если вдуматься, вы и на Глейе не очень стремились подчиняться этим условностям. Вы требовали подчинения от нас, а сами… Мы же не слепые, мы все видели и обо всем знали. Но нам в жизни хватало иных забот, кроме обсуждения ваших нравов. Чем-чем, а заботами ты и тебе подобные снабдили нас с достатком.

Итак, мне не оставалось иного занятия — только думать. И я думал. Думал между приступами острой тоски по ближним и по Глейе, думал во время этих приступов, чтобы не кричать от душевной боли, думал днями напролет и ночами, когда без сна валялся на своей койке, думал, думал и думал. И главной отправной точкой моих размышлений был вопрос: почему вот уже скоро полторы сотни лет, как не имеем мы никаких иных свидетельств существования и деятельности оритов, кроме ежегодного прилета «Акона»? «Акона», который из года в год становится все дряхлее, но тем не менее исправно увозит на Ори все новые и новые группы Достойных. Быть может, думал я, взирая на своих попутчиков, ориты именно по Достойным, которых мы избираем, судят о людях, и потому считают бессмысленным вступать с нами в контакты? Видят, насколько мы мелки, эгоистичны, развращены, насколько низок и узконаправлен наш потребительский интеллект, насколько примитивны потребности и неразвиты истинно человеческие качества. Но как можно вообразить, что цивилизация столь высокого уровня способна судить о нас лишь по этим людям? Кто мешает им получить иную, правдивую информацию о нас? Ведь у нас с ними общие предки, и сами они еще совсем недавно были такими же, как и мы, людьми. Они не могут все позабыть, они не могут не помнить, сколь часто в человеческой истории наверх поднималась именно пена, накипь, а вовсе не лучшее из того, что родит человечество. Они не могут не знать всего этого и не могут оставаться безразличными к творящемуся до сих пор на Глейе беспорядку, если только… Если только в них осталось хоть малость человеческого — так думал я сперва.