Ориак Альбан - Невыразимый эфир

— Может, и так. Да, может и так, но разве ты в самом деле хочешь повернуть назад? Если выйдем прямо сейчас, то еще до заката достигнем нашей цели. Узнаем наконец, что нас ждет. Они там смогут найти средство тебя вылечить. Я их заставлю. Я это точно знаю, а ты — ты должна мне довериться.

— Они? Да кто может там нас ждать? Кроме нас здесь абсолютно никого нет.

— Может, и есть. Мне пока неизвестно, что ждет нас дальше.

— Вы говорите так загадочно. И вообще, вы какой-то странный. Информацию мне выдаете по крупицам, а это здорово напрягает.

— Ну, скажем, я плохо спал этой ночью. Неважно. Давай продолжим наш путь.

— Хорошо, — сказала она просто. — Идемте.

Паромщик и девушка загасили последние тлеющие угольки в камине, затем уложили свои скудные пожитки в сумку. Их переполняло чувство единения. Новый день сиял тысячью огней, и казалось, сам воздух подстегивал их и заставлял действовать. Покидая дом, паромщик заметил, что цветок на подоконнике в кухне вытянулся вверх и стоит прямо, как восклицательный знак, словно он получил приток свежих жизненных сил. Еще вчера увядший, сегодня он просто взрывался от напора растительной энергии. Это было необъяснимо. Так же, как и два дня назад в бункере, паромщик медленно закрыл за собой дверь, таким осторожным движением, что можно было подумать, что в доме еще спит кто-то, кого не следует будить. Девушка терла руками глаза: ее веки до сих пор были тяжелы. Ее лицо казалось совершенно бескровным, белым, как полотно. В амбаре они нашли своего слона. Ганнибал их уже ждал.

Когда путники уже покидали ферму, паромщик обернулся в последний раз. Ему показалось, что за легкими колебаниями занавесок на втором этаже он разглядел маленький силуэт. Тающая фигурка в окне махала им на прощание. Он ничего не сказал об этом девушке, лишь сильнее сжал в руке листок с каракулями — план зоны. Теперь они не имеют права проиграть, — в глубине души решил он.

Он не видел восходящего солнца, укрытый тенью большого здания. Оранжевое пламя поднималось по другую сторону бетонного массива. Он бездумно смотрел на геометрический узор, что проступал на грязном асфальте: в рассветных лучах покореженный радар отбрасывал на землю косую тень, которая разбивала поверхность на множество крохотных ромбов, примыкающих друг к другу, и каждый из них слегка отличался оттенком от соседнего: по большей части монохромные серые пятна, иногда — коричневые или зеленоватые. Кроме этого переплетения линий в голове у него не было ничего. От бесчисленного количества раздавленных муравьев и других насекомых фаланги его пальцев покрылись клейкой массой, рыхлой сочащейся плотью, и он вытирал почерневшие пальцы о лицо и о голые бедра, оставляя на лбу и щеках подобие странных дикарских татуировок. Импровизированные кисти медленно скользили по влажной коже, приближая рисунок к идеальной симметрии. Перед этим он несколько часов затачивал кусок кремня, используя в качестве зубила рукоятку своего револьвера. В непрерывных ударах обозначился острый край, но он отупело бил еще и еще, добиваясь невозможного совершенства. Булыжник теперь напоминал примитивный нож. Им он рассек кожу на своих плечах и руках; теперь его тело покрывали шрамы, похожие на клинопись. В конце концов его инструмент пришел в негодность — пистолет буквально развалился на части. Он отбросил прочь этот ставший теперь бесполезным кусок железа. Пули запрыгали по асфальту и разлетелись в разные стороны. В уголках его глаз вспыхнула чуть заметная усмешка, словно его радовал вид собственных израненных рук.

Шел третий день погони, и нервы милиционера были на пределе. Несмотря на все усилия, он не мог настичь беглецов. Он преследовал их, пробираясь через поросшие кустарником овраги, пересекая равнины зоны, одолевая леса и огибая болота. Он неуклонно двигался вперед; направление ему подсказывали отпечатки следов путешественников и едва заметные признаки: по брошенному окурку, по примятым папоротникам он угадывал места, где они останавливались перекусить или устраивали ночлег. Он давно перестал прикидывать расстояние, отделяющее его от города, и изо всех сил старался сохранить остатки своего разума, но тщетно: неотвязное наваждение опутывало и сковывало его. Безумие подстерегало, как невидимый зверь. Теперь он понимал, что допустил роковую ошибку, отправившись в зону. Но было уже слишком поздно. Положение очевидно — ни он, ни те двое не вернутся назад. Мысль о неизбежной гибели разъедала его мозг, как кислота, но, несмотря на страх, внутренне он старался уверить себя в обратном — что цель еще вполне достижима, и что со временем все будет хорошо. Его сознание раздвоилось между реальностью и вымыслом, между истиной и безумием. Словно его череп раскололся как орех, открыв палящему солнцу два не связанных друг с другом полушария — одно, наполненное болью, и другое, невозмутимо-спокойное.

Лихорадка почти перестала его мучить, и заражение, казалось, не пошло дальше. Ранка на руке воспалилась, несмотря на флакон антибиотика, который он выпил на рассвете второго дня. Со вчерашнего вечера она заметно увеличилась и покрылась тонкой желтоватой коркой — омертвевшей кожей, вызывавшей сильный зуд. Язва принимала характерную форму паука или маленького черного скорпиона. Милиционер с беспокойством смотрел на свои запястья, изрытые синими венами. В отражении карманного зеркальца он заметил, как налились краснотой его глаза. Под влиянием какой-то силы с ним происходила фантастическая метаморфоза: он постепенно переставал быть человеком. В нем просыпалась некая другая сущность, которую он пока не мог полностью осознать. Он ощущал, как его тело и душа медленно перерождаются. Истратив все силы на борьбу с этим распадом, полностью опустошенный, он в конце концов отказался от сопротивления. Дурман был сильнее. Милиционеру оставалось только ждать, съежившись, как раненая птица. Зона высасывала его, как поток воздуха выветривает скалу — медленно, с тем немыслимым терпением, что человеческий глаз, привыкший только к грубым формам, не замечает этого. Еще немного — и он окончательно сольется с почвой этих мест, чтобы стать с зоной единым целым. Даже его воспоминания исчезли, словно их никогда не было — лишь туман, утренняя дымка, олицетворение пустоты и небытия, и чем дольше длился этот транс, тем меньше ему хотелось чего-то еще. Зона выжгла все внешнее и поверхностное — весь хлам.

В своем изнеможении он едва ли замечал что-то живое вокруг себя. От схваченных паромщиков ему доводилось слышать невероятные истории, знал он и путаные городские легенды, но все это сейчас не находило подтверждения — он видел только зеленый океан, настолько яркий, что было больно глазам. Буколическая идиллия, лишенная интереса. Если бы не его странная напасть, ничего здесь не могло бы внушить и крупицы страха: ну, разве что смутное томление. Эту зелень ни в коем случае нельзя просто взять и оставить, думал он, наоборот, надо все расчистить огнем и железом, и возвести на бурой пустоши колоссальную империю сплошного бетона. Где они, те таинственные видения, чудесные открытия, ошеломляющие откровения? Ничего, кроме бесконечного буйства лесной плоти. Но вдруг он заметил, что на периферии его сознания возник далекий чуть слышный голос, который с каждым часом становился все более явственным. Из ниоткуда на него надвигалась новая угроза.