Гарднер Дозуа - Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов

И еще я понимал, что выбегу прямо в мир, бегло описанный в паршивой газетенке. В таком жутком мире мне отныне придется жить. Он не станет для меня странным – он ни для кого не станет странным. Потому что данный мир – реальность. Не чужой – обычный. Я сам здесь чужак. Я был здесь отчаянно странен, и это казалось нормальным.

Закончив цепочку мыслей, я потянулся за рюмкой. И выпил. Я бы не назвал бренди хорошим, но он имел сильный характер. Властный и беспощадный. Этот бренди был за гранью добра и зла.

Ноги в убитых ботинках болели и чесались. На них вздувались волдыри. Пожалуй, мне следовало бы радоваться, что они еще были при мне, а не остались клочьями в каком-нибудь темном промежутке между мирами.

Я поставил рюмку.

– Можно нам сейчас уйти? Это реально?

– Вполне. – Массимо поглубже уселся на уютном кожаном стуле. – Только давай сперва прочистим мозги кофе, а? В здешней «Елене» всегда подают арабский. Варят в больших медных горшках.

Я кивнул на серебряную монету.

– Она оплатит наш счет? Если да, тогда уходим.

Массимо уставился на монету, повертел орлом и решкой и сунул в карман брюк.

– Отлично. Перечислю варианты. Этот мир можно назвать «Югославской Италией», и он, как я уже сказал, открывает перед нами большие перспективы. Но есть и другие версии. – Он принялся загибать пальцы. – Есть Италия, где в восьмидесятые победило движение «Нет ядерному оружию». Помнишь такое? Горбачев с Рейганом наладили мирное сосуществование. Все разоружились и были счастливы. Никаких войн, повсюду экономический подъем… покой, справедливость и благосостояние на всей Земле. А потом рванул климат. Последние итальянцы сейчас живут в альпийском высокогорье.

Я выпучил глаза.

– Нет!

– А вот и да. Кстати, очень славные люди. Действительно дорожат друг другом, поддерживают соседей. Их почти не осталось. Очень милые, культурные. Удивительный народ. Ты не поверишь, какие это чудесные итальянцы.

– А нельзя ли прямо вернуться в мою версию Италии?

– Напрямик нельзя. Но есть версия, довольно близкая к твоей. После смерти Иоанна Павла Первого там очень быстро выбрали нового папу. Не того польского борца с коммунизмом, а папу-педофила. Разразился колоссальный скандал, церковь рухнула. В той версии Италии даже мусульмане отказались от религии. В церквях – бордели и дискотеки. Слова «вера» и «мораль» вышли из обихода.

Массимо вздохнул и почесал себе нос.

– Может, ты думаешь, что смерть религии многое изменила для людей? Да ничего подобного. Потому что им это кажется нормальным. Они не больше тоскуют по вере в Бога, чем вы – по вере в Маркса.

– Значит, мы сперва оправляемся в ту Италию, а оттуда – в мою Италию, так?

– В той Италии скучно! Девушки неинтересные! Они относятся к сексу деловито, как голландки. – Массимо горестно покачал головой. – Давай я теперь расскажу тебе о тех версиях Италии, где все действительно по-другому и интересно.

Я разглядывал частично съеденную колбаску. Кажется, пригоревший кусочек в ней был отрубленной лапкой какого-то мелкого зверька.

– Давай, Массимо, рассказывай.

– Сколько я ни путешествую из мира в мир, материализуюсь всегда на Пьяцца Витторио Венето, – начал он, – потому что площадь эта большая и обычно довольно пустая, а я никому не хочу повредить взрывом. К тому же я знаю Турин – знаю все здешние технические фирмы, так что могу заработать на жизнь. Но однажды мне попался Турин без электроники.

Я вытер липкий пот с ладоней грубой полотняной салфеткой.

– И как ты себя там чувствовал, Массимо?

– Невероятно! Там вообще нет электричества. Даже троллейбусных проводов нет. И полно народу, все хорошо одеты, яркие разноцветные огоньки, и в небе что-то летает… большие воздушные корабли вроде океанских лайнеров. Какая-то энергия у них есть – но не электрическая. Как-то они отказались от электричества. С восьмидесятых годов.

– Турин без электричества, – повторил я, чтобы доказать ему, что слушаю.

– Ага, завораживает, правда? Каким образом Италия смогла заменить электричество другим источником энергии? Я думаю, они используют холодную реакцию! Ведь холодный термояд – это еще одна сенсация восьмидесятых, из тех, что меняют мир. Того Турина я не сумел изучить – не к чему было подключить лэптоп. А ты мог бы разузнать, как они этого добились! Ты ведь журналист, так? Тебе, кроме карандаша, ничего не нужно.

– Я не большой спец в физике, – сказал я.

– Господи, я все забываю, что говорю с человеком из безнадежного мира Джорджа Буша, – вздохнул он. – Слушай, дурачок: в физике нет ничего сложного. Физика проста и изящна, потому что структурирована. Я это понял в трехлетием возрасте.

– Я простой журналист, не ученый.

– Ну, о консилиенсе [12] Подразумевается работа известного американского биолога Эдварда Уилсона «Consilience: The Unity of Knowledge». ты хоть что-нибудь знаешь?

– Впервые слышу.

– Врешь! Даже в вашем глупом мире о ней знают. Гипотеза, предполагающая, что все человеческое знание едино в своей основе.

Блеск его глаз меня утомил.

– И что с того?

– Да то, что в этом разница между твоим и моим миром! В вашем мире был такой великий физик… доктор Итало Кальвино.

– Знаменитый литератор, – поправил я. – Он умер в восьмидесятых.

– В моей Италии Кальвино не умер, – сказал он, – потому что в моей Италии Итало Кальвино завершил свои «Шесть основных принципов».

– Кальвино создал «Шесть заметок», – сказал я. – «Шесть заметок для следующего тысячелетия», к тому же он успел написать только пять, а потом его поразил инсульт.

– В моем мире его не поразил инсульт. Наоборот, он сам поразил мир. Когда Кальвино закончил свой труд, эти шесть новелл стали не просто «тезисами»! Он прочел шесть публичных лекций в Принстоне. На последней, посвященной консилиенсу, зал был битком набит физиками. И математиками тоже. Мой отец находился среди них.

Я отгородился от него блокнотом.

«Шесть основных принципов, – поспешно накорябал я. – Кальвино, Принстон, консилиенс».

– Родители Кальвино были учеными, – настаивал Массимо. – И брат. В его литературную группу УЛИПО [13] OULIPO (Ouvroir de littérature potentielle, Цех потенциальной литературы) – объединение писателей и математиков, поставившее своей целью научное исследование потенциальных возможностей языка путем изучения известных и создания новых искусственных литературных ограничений, под которыми понимаются любые формальные требования к художественному тексту. входили одержимые математики. Когда он выступил с лекциями, достойными гения, никто не удивился.

– Что Кальвино – гений, я знаю, – сказал я. Хоть я и был тогда молод, но каждому, кто писал на итальянском, полагалось знать Кальвино. Я видел, как он ковыляет под портиками Турина – сутулясь, волоча ноги, с хитрым и задумчивым видом. Довольно было взглянуть на этого человека, чтобы понять, что его программа не похожа на программы других писателей.