Феликс Пальма - Карта хаоса

И вот сейчас, прежде чем приступить к ритуалу, он в очередной раз задался вопросом, а стоит ли тратить столько сил ради сохранения супружества, в котором ему с каждым днем все тяжелее дышится. С неких пор Уэллс, например, стал замечать, как в нем зародилось желание попробовать на вкус других женщин, испытать новые ощущения и опять пуститься в уже порядком забытые приключения – ухаживать за кем-то, соблазнять кого-то, кто еще не знает всех его приемов. Поначалу такие мысли даже раздосадовали Уэллса, но вскоре он понял: острое желание перемен не умаляло его любви к Джейн. Он ни на миг не усомнился, что она именно та женщина, рядом с которой ему хотелось бы умереть. Кроме того, у них ушло почти три года на притирку друг к другу, так что даже думать не стоило о повторении столь сложного опыта с новой избранницей. Нет, он не предавал Джейн, зато, как ему казалось, предавал себя самого, пытаясь подавить подобные порывы и исполняя супружеские обязанности во славу добродетели и порядочности, в которые сам не верил.

Какой, интересно знать, умник заставил мужчину принять моногамию, хотя более чем очевидно, что это для него противоестественно? Уэллс ощущал в себе потребности, которые супружеские отношения удовлетворить не могли. А если поговорить об этом с Джейн, подумал он, и попробовать объяснить ей, что его душе требуется куда больше эмоций, чем способна дать жена. Он попросит, чтобы она позволила ему иногда заводить интрижки на стороне, и, в свою очередь, пообещает, что сердце его останется с Джейн и что это будут мимолетные, чисто плотские связи, безопасные для их брака. В глубине души именно такие связи Джордж и предпочел бы, поскольку они освобождают от романтических поступков, каких требовала от мужа Джейн. Она навсегда останется рулевым в жизни Уэллса, а предполагаемым будущим любовницам он отведет незавидную роль средства для повышения тонуса – с годами оно будет все более необходимо ему, иначе медленный, но неизбежный путь к старости в конце концов опустошит его душу. Однако он очень сомневался, что жена примет подобные аргументы, какими бы логичными они ему самому ни казались, и уж тем более вряд ли она согласится на новый тип отношений, при котором подконтрольные измены мужа будут восприниматься как смазочный материал для семейной жизни.

Уэллс встал с кресла и, возжелав вернуть воды в старое русло, для чего надо было приложить известные усилия, пошел искать Джейн, дабы испросить прощения. И он получил его ближе к полуночи. На сей раз Джейн как будто забыла, что муж выражает свои чувства совсем не так, как ей бы того хотелось, или притворилась, что забыла. А вот он забыть не мог. И не потому, что его мучила совесть, а потому, что мешал Мюррей. В последующие дни не было такой газеты, которая не посвятила бы восторженных строк невероятному и потрясающему сватовству миллионера, не было и такого клуба, где не велись бы бурные споры о его дерзости и безрассудстве. После событий на пастбище Хорселла Монтгомери Гилмор и мисс Эмма Харлоу стали модной парой. Весь Лондон судачил о них. Сотни людей, влачивших самую незавидную жизнь, с обожанием смотрели на жениха и невесту и были счастливы уже тем, что хоть кому-то другому дано воплотить в реальность их собственные несбыточные мечты. Уэллс старался спокойно относиться к народной любви, отданной миллионеру, он не читал газет и не слушал салонных сплетен.

Однако два месяца спустя судьбе было угодно столкнуть их в Королевской опере. Уэллс пришел туда вместе с Джейн на “Фауста”. Они удобно устроились в креслах, расположенных довольно близко от сцены, так что не приходилось напрягать зрение. Уэллсу нравилась трагедия Гёте, да и акустика была замечательной… Но тут по публике пробежал шепоток, и все бинокли направились на ложу, в которой только что появился Монтгомери Гилмор вместе со своей невестой и ее теткой. Заметив, что к ним приковано всеобщее внимание, Гилмор снисходительно, с видом римского императора поприветствовал зрителей и попросил Эмму сделать изящный реверанс – к неудовольствию грозно взирающей по сторонам тетки, в чьем доме, как слышал Уэллс, жила девушка. Публика ответила бурными овациями. Сразу бросалось в глаза, что счастье было этой паре совершенно впору, как сшитый по мерке костюм. И тем не менее писатель не присоединился к дружным аплодисментам. Он сидел скрестив руки на груди и смотрел на хлопающую Джейн, из чего следовало заключить, что в этом вопросе их позиции навсегда останутся непримиримыми.

Тут открылся занавес, и Уэллс приготовился насладиться оперой, однако, как и предвещала Джейн, некий дестабилизирующий фактор – или присутствие Мюррея, что одно и то же, – явно мешал ему. Писатель нервно заерзал в кресле, которое вдруг показалось ему неудобным, и в его душе между тем стала зреть почти животная ненависть к оперному жанру. Он закрыл глаза, и сцена, где сопрано обрывала лепестки маргаритки, стоя перед элегантным Фаустом, сразу исчезла. Он снова открыл глаза, а когда собрался опять закрыть их, Джейн, заметившая тоскливую гримасу на лице мужа, мягко опустила свою ладонь ему на руку и подбодрила взглядом. “Не обращай внимания на дестабилизирующий фактор, – как будто говорила она. – Наслаждайся оперой и забудь обо всем остальном”. Уэллс вздохнул. Хорошо, он так и поступит. И не позволит Мюррею испортить ему вечер. Джордж опять попытался сосредоточиться на том, что происходило на сцене, где Фауст в узком фиолетовом камзоле и в берете с перышком крутился вокруг Маргариты, но его отвлекало перешептывание в задних рядах. “Какая красивая девушка”, – услышал он восторженный комментарий. “Да, а еще говорят, будто он попросил ее руки, инсценировав роман какого-то Джеффри Уэсли”. Уэллс стиснул зубы, чтобы не выругаться вслух. Господи, когда же закончится эта бестолковая опера?

Пока они сидели в театре, снаружи хлынул обычный для Лондона дождь, когда кажется, что вода в основном парит в воздухе, словно его плотность мешает ей пролиться вниз. Поэтому у зрителей, покидавших Королевскую оперу, создавалось впечатление, будто они ныряют в огромный аквариум. Лакеи в красных с золотом ливреях изо всех сил старались выстроить хотя бы в относительном порядке вереницу экипажей, с трудом пробивавшихся по улице к подъезду. Дамы посылали своих спутников, будь то мужья или любовники, с героической миссией подстегнуть слуг, чтобы те заставили их кареты подняться в воздух и пролететь над остальными экипажами, а сами тем временем укрывались в крытой галерее и, разбившись на группки, обсуждали постановку, хотя большинство из них не удостоили сцену даже рассеянным взглядом. Всем хотелось как можно скорее попасть домой, скинуть мокрую накидку, тесный корсет, неудобные туфли, сесть у камина и дать отдых замерзшим ногам. Однако при этом дамы вежливо улыбались, словно и здесь чувствовали себя прекрасно. Тем более что спектакль, который разворачивался перед их глазами, был куда занимательнее, чем показанный в театре.