Николай Димчевский - На суше и на море. 1973. Выпуск 13

Слушал Федор, как темнота Анкудиновым голосом вещала, и жутко ему становилось.

— Напраслину возводишь, — сказал трудно.

— Почто так? Жизнь у меня, что у зверя лесного, — все время гонят. Оттого и смотреть научился сторожко, все примечать. Даст бог, выберемся — уйду раньше, чем ты донести на меня в остроге успеешь. А теперь слушай, какую я думу надумал…

Анкудин заворочался, сел на шкурах.

— Шаман нас не боится, знает: пути нам отсюда неведомы, а самое главное, припаса нет. Как аргишить начнем вновь, надо Тере наказать, чтоб срывался со своей нартой да бежал на полуношник к Пресному морю. Там до острога берегом доберется, за нас слово молвит. Терина кровь на ламутской замешана, к тундре он привычен. Полтуши оленьей в чоттагине есть — ему на нарту положим. А убежит Теря, Рырка нам зло причинить не осмелится— убоится, что казаки его отыщут. Не удастся задуманное — биться будем. Терять неча.

Атаман помолчал, потом сказал:

— Дело. Так и порешим.

Не успела ночная хмарь растаять, как посланец от шамана велел в путь готовиться. Звезды мелкие в небе стыли, звенели колокольцами далекими, по тверди небесной тусклые зеленые сполохи бродили. Начинался первый страшный день неволи.

Терю быстро обо всем упредили, собрали в путь. Парень тихо скулил от страха, руки дрожали, губы кривились, в раскосых глазах стояли слезы.

— Не робей, сынок, — сказал Анкудин. — Уйдешь — все живы будем.

Попов перстень с печатью с пальца снял, протянул Тере.

— Прибежишь в острог — до воеводы стучись. Покажи жуковину, обскажи, что да как. На посулы не скупись. Более рассказывай, что оленей у шамана не счесть, рухляди мягкой, песцов да лисиц черных. Жадность в ем разбуди, тогда быстрее соколов служивые по тундре полетят.

— Сполню, как не помру дорогой, — сказал Теря с тоской.

Крикнул парень на олешек. Враз рванули быки, и тотчас из-за ближней яранги две упряжки показались, в угон пошли. Анкудин ощерился, нож с пояса сорвал, метнул вслед, когда мимо мчались. Парень на передней нарте крутил над головой чаут. Взвился в воздух лахтачий ремень и упал с нарты Теря, опутанный крепко.

Другие служники шаманьи подоспели, увели куда-то парня.

Попов вдруг пал на колени и горячо богу молиться начал впервой за шесть лет. Молитва была сбивчивой, не по уставу. Просил атаман чуда.

Пять зарубок сделал на древке протазана Анкудин, пять долгих дней прошло в непрерывной кочевке. Солнце совсем показываться перестало, небо над тундрой сделалось глубоким и прозрачным, как речной звонкий лед. Аргишили они все время вдоль Края Лесов, в сторону далеко не отворачивая. За стадом широкая дорога в снегу оставалась — утоптанная, вольная. На нее куропатки белые слетались, голубицу с брусникой выбирать на копыченном месте.

Раньше, бывало, выходил Федор с луком поразмяться, глаз поострить на глупых птицах, теперь же сиднем сидел в яранге, худой и хмурый, — смерти ждал. Анкудин латал одежонку, ножи да наконечники стрел правил на диком песчаном камне.

Однажды спросил его Попов:

— Ты вроде помирать не собираешься?

Анкудин головы не поднял.

— Помешкаю пока…

— Пошто так? Думаешь, исход иной будет?

— Про исход не ведаю. Только не для прииску смерти добежал я до чукочьей земли. Мне и годов немного…

— Тяжко мне…

— Твоя забота иная. Ты подневольно ни на Руси, ни здесь не хаживал. А я теперь понял: ничьего прощения мне не надобно. Землица здесь свободная — вольготно жить можно. Не обижай только людей. Стану анюйщиком али на притоки убегу. Зверя зачну промышлять, рыбу ловить. Я такой воли хочу… — Анкудин замолк, жилку оленью в костяную чукочью иглу вдел, приладил на меховые порты заплату. — У тебя же про другое забота. За многие земли пошел ты, чтобы выслугу получить новую, место красное, почет еще больший. Оттого и помирать боишься, а страх разум помутил.

— Экой ты для себя воли захотел! Едина она для всех и в государевом слове. Потому как царь все вершит — захочет помилует, захочет служилых людей нашлет, разор они тебе учинят.

— Неправду говоришь. Кого-то и миловать надо, иначе кто работу для царя выполнять будет? А холопья, что волки, под рукой царевой живут да в лес смотрят. Ведают, государь только на посулы тароват, зато на расправу скор. Разорят холопа — умирать бы в пору. Ан нет! Глядишь, поднялся и внове живет. Попомни, как на Москве калики да убогие стих поют о Христовом вознесении. Христос-то нищей братии гору золотую оставить хотел, а Иван Богослов сказал ему: «Зазнают гору князи и бояре, зазнают гору пастыри и власти, зазнают гору торговые гости — отоймут у них гору золотую, по себе они гору разделят, по князьям гору разверстают, да нищую братию не допустят». Мужик в это верит, оттого он на Христа не в обиде и горы золотой ему не надобно.

Заскрипел зубами Федор, изругал Анкудина похабными словами, а на душе легче не стало. Сказал истово:

— Все одно, коль умереть суждено, хочу гору чудесную увидеть. Зазря меня оговариваешь, туману напускаешь.

Ночью в тревожном сне слышал Федор звон колокольный, малиновый. Сердце сладко щемило. Государь встречь шел, а Федор на полотенце расшитом слиток серебряный величиной с конскую голову протягивал. А когда совсем близко до царя осталось, увидел под ногами пропасть страшную. Хотел Федор остановиться, да не смог. Ноги несли вперед, к самому краю. Проснулся в поту липком, прочь оленью шкуру откинул, прислушался. Тихий скрип снега померещился за ярангой, потом кто-то всхлипнул, и вдруг, жуткий и печальный, ударил в уши ближний волчий вой. Упал лицом вниз Федор, уши ладонями зажал:

— Анкудин, Анкудин! Пошто волков не отгоняют? Они ведь оленей режут!

Утром Федора к шаману позвали. Несильный ветер из распадков поземку гнал, по туго натянутым шкурам яранг студеными ладошками похлопывал. Прежде чем идти, Попов на колени встал, помолился. Чуял спиной горячие черные глаза Анкудина, но в разговор вступать не стал.

Рырка встретил его в чоттагине. Баб не было — услал куда-то. Кухлянка, тонким ремешком в поясе перехваченная, сидит ладно, плечи широкие, волосы в редкой седине, от жира блестят.

— Садись, таньг, — важно сказал шаман. — Большой разговор есть.

— Я слушаю тебя, — отозвался Федор, а в груди сердце то замирало, то рвалось птицей.

— Пусть уши твои будут открыты, — шаман отвернулся, посмотрел на очаг, обложенный камнями-голышами.

— Ты по-прежнему хочешь видеть Загадочно Не тающий Лед?

Федору крикнуть бы одно слово: «Нет!», попросить, чтоб шаман отпустил их с миром, но встали перед глазами шесть долгих лет, загубленных в студеном краю, заслонили на миг страх. Попов согласно кивнул.

Шаман же будто не заметил.

— Думай хорошо. Если по-другому решишь, я, может быть, отпущу тебя. Если нет, то я выполню твое желание, но потом ты умрешь.