Николай Лукин - Судьба открытия. Роман

Однажды, в теплый майский день, Егор Егорыч вошел в лабораторию и заявил:

- Чистая война, ваше благородие.

Лисицын поднял заросшую рыжими волосами голову:

- Где война? С кем война?

- Мастеровые на Обуховском заводе бунт учинили. Вишь, добрались до города. Как с турками, изволите слышать, перестрелка.

- Кто стреляет? - насторожился Лисицын.

В открытое окно действительно донесся звук отдаленного выстрела.

- Войска, говорят, полиция - в мастеровых. Мастеровые, стало быть, - в полицию. В городе - страсть… Дворник сказывал: облава в соседнем квартале. Вон, докатились до сих мест. Ищут каких-то… Гляньте, ваше благородие, гляньте!

Оба высунулись в окно. По пустынной улице бежал человек в разорванной ситцевой косоворотке, спасаясь, видимо, от преследования.

Все произошло в одну секунду. Лисицын вдруг узнал бегущего. Крикнул:

- Глебов, в подъезд!

Человек в косоворотке быстро взглянул вверх, вскочил в парадную дверь. Только дверь захлопнулась, из-за угла появилось трое полицейских. Тяжело топая сапогами, они пробежали мимо.

- Егор Егорыч! - многозначительно произнес Лисицын и прижал палец к губам.

- Да не извольте, ваше благородие, сомневаться!

- Давай зови его сюда.

Нежданный гость и хозяин встретились в передней, обнялись. Глебов поддерживал на груди разорванную рубашку. Щека и ухо у него были в грязи.

- Уф! - сказал он и засмеялся, словно речь шла о застигшем его дожде. - Хорошо укрылся, вовремя… Ну, здравствуй, Владимир. Спасибо! Вот не чаял… А где у тебя помыться можно?

Его повели сначала на кухню к водопроводной раковине. Потом Лисицын решил - гостя надо переодеть. Вместе пересматривали костюмы. Глебов выбрал поношенную студенческую тужурку. Тужурка ему велика, но он все-таки взял именно ее. Будто в ней ему удобнее.

Просто не верилось: трудно было представить, что этот спокойный человек с лукавым скуластым лицом долго был в далекой ссылке, каким-то таинственным образом появился в Питере и только сейчас ушел от погони. И даже не постарел за это время. Все такой же.

- Ну, расскажи, в конце концов, - не выдержал Лисицын. - Откуда ты теперь? Что, как?

- А! - проговорил Глебов. - Ладно! - Улыбнувшись уголками губ - и прежде он так улыбался, - вынул из кармана раздавленную коробку папирос. - Послушай, я курить буду, ничего? - Чиркнул спичкой, струйка дыма поплыла к потолку. - Ты, Владимир, будь добр… Объяснять не могу - не сердись…

Хозяин взглянул на гостя и расспрашивать дальше, из деликатности, не стал. Конечно, интересно было бы узнать, что произошло со старым другом. Но он, Лисицын, - человек науки. По существу, какое ему дело до всех этих, связанных с политикой вещей?

Егор Егорыч накрыл на стол, подал самовар. Уже вечерело. За чаем Лисицын рассказывал о профессоре Лутугине и Горном институте, о своей жизни, о поисках способа повлиять на круговорот углекислоты. Тут же встал и потянул Глебова за собой:

- Пойдем, покажу!

Они прошли в другую комнату - здесь была лаборатория.

- Видишь, разложение карбонатов, - говорил Лисицын, пододвигая к гостю одинаковые по виду тигли. - И чтобы экзотермический процесс… ты понимаешь?… Я уверен, что накопление энергии таким способом…

Глебов, наклонив голову, слушал. Непонятно было, одобряет он или потихоньку посмеивается. Наконец поднял глаза, внимательные, чуть прищуренные, и спросил:

- А ты советовался с кем-нибудь?

- Вот! - Лисицын показал на книжные шкафы. - Мне других советчиков не надо, незачем.

- Да, гляжу… По-прежнему мнение-то о себе. Брось, Владимир! - Глебов весело погрозил ему пальцем.

- Что - брось?

- Не знаю, так ли… Но, по-твоему - важная, говоришь, для человечества у тебя идея?

- Суди сам.

- Так какое же имеешь право запирать ее в этих, - Глебов посмотрел вокруг, - четырех твоих стенах? Ты не переоценивай себя! Один все лавры пожать хочешь.

«Лавры! - думал, облокотившись о стол, Лисицын. - Тут речь о крупнейшей научной проблеме, а вот как отразилось в кривом зеркальце… Отвык от науки в сибирской глуши. При чем здесь лавры? Нет, просто не понял ничего. Сам сказал: не знает, важно ли все это…»

Он обиженно вздохнул, отодвинул тигли. Поглядел на дымящуюся в руке Глебова папиросу. Рука была - он сейчас только заметил - с толстыми пальцами, в мозолях. «Не понял сути, все свел к честолюбию!»

- А куда, по-твоему, я идти должен?

- К Менделееву хотя бы. Кстати, по соседству живет. И очень странно, что до сих пор…

«Не понял… Да разве я из честолюбия?»

- Труды Дмитрия Ивановича, - сдерживая себя, сказал Лисицын, - вон в шкафу - вся третья полка. Знаю их наперечет. К каждому слову отношусь с благоговением. Но ты, Павел, наверно, забыл: найдешь ли у него хоть строчку о подобном разложении известняка? Это уж моя область, мои мысли. Кто в них разберется лучше, чем я сам? И заметь, пожалуйста: когда Дмитрий Иванович работал над периодическим законом, разве он обращался к кому-нибудь за помощью?

- Зря упрямишься. Зря! Пожалеешь.

- Ай, какой ты! Пойдем, кстати, а то остынет чай… В корпусе - помнишь? - Семен Никитич. «От сих до сих»…

Они разговаривали допоздна. Потом Лисицын оставил Глебова у себя ночевать. Пусть хоть отоспится, отдохнет после скитаний.

- Да не стеснишь ты, - убеждал он, - вздор!.. И спи, пожалуйста, спокойно. Никакая полиция ко мне сунуться не посмеет. Я, брат, человек благонадежный.

Егор Егорыч приготовил гостю постель на диване в кабинете. Лисицын спал в столовой, где за ширмой была его кровать.

Оставшись один, Глебов прошелся из угла в угол. Он посмотрел в темноту за окно, прикинул расположение комнат в квартире: в случае если обыск, скажем, - налево от двери кухня, черный ход, лестница во двор и на чердак. Скользнул взглядом по мебели. Достал из кармана револьвер, сунул под подушку.

Его все время тревожила мысль о помощнике мастера с Обуховского завода: «Не провокатор ли? Уж очень благостный. Пожалуй, надо и товарищей предостеречь».

А простыни, когда он лег, оказались свежими, хрустящими, подушка - мягкой, голова так и утопала в ней. Щека немного болела, припухла. Как они с городовым… Сейчас - держись только - начнется! «Приятно, - думал Глебов, потягиваясь в постели, - хорошо вот так лежать… Надо письмо написать матери. Сколько лет ее не видел? Девять? Нет, десять. Съездить к ней нужно бы… Мать, да… Отец…»

Отца Глебов совершенно не помнил. Но мать говорила, что он, будучи человеком упрямым, однажды вступил в пререкания с самим царем. Вспылил, на замечание царя ответил дерзко. А царь приехал в полк, где служил отец, производил смотр. Проступок обошелся отцу дорого: его лишили майорского чина, разжаловали в солдаты. Как солдат он участвовал в осаде Плевны, за храбрость был произведен в подпоручики и там же, через неделю, погиб при штурме крепости.