Евгений Лукин - Петлистые времена [Повести. Рассказы]

— Ты, дура!.. — заверещал Перстков, вырываясь из нежных объятий. — Ты что делаешь!..

В соседнем домике кто-то всхрапнул, заворочался, низко пробормотал: «А ну, прекратить немедленно!..» — перевернулся, видно, с боку на бок, и над исковерканной турбазой «Тишина» раскатился раздольный баритональный храп.

Рискуя расшибиться, Николай побежал к коттеджу № 4.

Комната была перекошена, как от зубной боли. На койке, упираясь огромными ступнями в стену, спал человек с двумя профилями.

— Гриша, Гриш!..

Спящий замычал.

— Гриша, проснись! — крикнул Николай.

Человек с двумя профилями спустил ноги на пол и сел на койке, не открывая глаз.

— Гриша!

Ведущий актер ТЮЗа Григорий Чуский разлепил веки и непонимающе уставился на Персткова.

— Никола, — хрипловато спросил он, — кто это тебя так?

Затем глаза его раскрылись шире и обежали перекошенную комнату. Он посмотрел на хлебный нож, лезвие которого пустило в стол граненые металлические отростки, на странный предмет, представляющий собой помесь пивной кружки с песочными часами, — и затряс профилями.

Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не бывало — в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было обманом зрения, и Николай в этом очень быстро убедился, бросившись следом и налетев на косяк.

— Н-ни себе чего!.. — выдохнул где-то рядом Чуский. — И это что же, везде так?

— Везде! — крикнул Николай, отрывая руку с присосками от ушибленного лба.

— Н-ни себе чего!.. — повторил Чуский, озираясь.

Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела испуганной. Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражала изумление и даже любопытство.

— А как все вышло-то?

— Рыбу я ловил! — закричал Перстков. — Пока не клевало — все нормально было! А подсек!..

Турбаза напоминала кунсткамеру. Мало того: через каждые несколько шагов это нагромождение нелепостей преображалось. Наклоненный подобно шлагбауму шест со скворечником над коттеджем № 8 внезапно выпрямился, но зато сам скворечник превратился в розовую витую раковину, насквозь просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно прокатилась волна изменений, перекашивая небо и деревья, разворачивая домики, заново искажая перспективу.

Как ни странно, актер спотыкался мало. Причина была проста — он почти не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый профиль Григория доверия не внушал — это был профиль авантюриста.

— Ну что ты все суетишься, Никола! — скрывая растерянность, актер говорил на пугающих низах. — Ну странное что-то стряслось… Но не смертельное же!..

По левую руку его золотился штакетник, местами переходя в узорную чугунную решетку.

— Да как же не смертельное! — задохнулся Перстков. — А книга моя, «Другорядь», теперь не выйдет — это как? А чего мне стоило пробить первый сборник — знаешь?.. Не смертельное… Ты посмотри, что с миром делается! Может, теперь вообще ничего не будет — ни литературы, ни театра!..

Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид.

— Театр исчезнуть не может, — машинально изрек он, видимо уловив лишь последние слова Николая. — Театр — вечен.

— Ну, значит, изменится так, что не узнаешь!

— Эва! Огорчил! — всхохотнул внезапно Григорий. — Там не менять — там ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе…

И Перстков усомнился: верить ли слуху.

— Я знаю, почему ты так говоришь! — закричал он. — У тебя с дирекцией трения! А я?.. А мне?..

Острая жалость к себе пронзила Персткова и он замолчал. Мысль о погибшем сборнике терзала его. Ах, «Другорядь», «Другорядь»… «Моих берез лебяжьи груди…» Какие, к черту, лебяжьи! Где вы видели розовых лебедей?.. Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку — кто теперь станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?! Сколько потрачено времени, сил, обаяния!.. Пять лет налаживал знакомства, два года Верку охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул… положительная рецензия аж от самого Михаила Архангела!..

Все прахом, все!

Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках.

— Эк, сколько вас! — оторопело проговорил актер, останавливаясь.

— Ну чего ты, пошли… — заныл Перстков. — Ну ее к черту! Она ко всем пристает…

— А ничего-о… — вместо ответа молвил Григорий. — А, Никола?

И он дерзко подмигнул иве.

— У тебя на роже — два профиля! — с ненавистью процедил Перстков.

— Серьезно? — Чуский встревожился и, забыв про иву, принялся ощупывать свое лицо. Подержался за один нос, за другой. — Почему же два? возразил он. — Один.

— Это на ощупь! — проскрежетал Перстков. — На ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!..

Актер поглядел на него и вздрогнул — видно, очень уж нехороша была внешность поэта.

— Да, братец, — с подкупающей прямотой согласился он.

— Морда у тебя, конечно… Особенно поначалу… Но знаешь, — поколебавшись, добавил Григорий, — мне вот уже кажется, что ты всегда такой был…

Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган и кто-то задушевно, по складам запел:

— Это у Федора! — вскричал Чуский.

Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми глазами.

На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.

— … Как пре-кра-аа-сен этот ми-ир, па-сма-три-и… — глумилась банка. Судя по всему, это и был транзистор.

— Передачи… — со слезами на глазах шепнул Перстков. — Передачу продолжаются… Значит, в городе все по-прежнему…

— Им кассеты крутятся, а операторы поразбежались, — негромко добавил Григорий.

— Мы передавали эстрадные песни, — сообщила банка голосом Вали Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять, видно, что-то там внутри расконтачилось…

Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона.

На картоне был изображен человек с двумя профилями.

— Это он меня вчера, — пояснил Григорий, увидев рисунок.

— И портрет тоже… — с тоской проговорил Николай.

— А что портрет? — не понял Чуский.

— Портрет, говорю, тоже изменился…

Актер отобрал у поэта картон, всмотрелся.

— Да нет, — с досадой бросил он. — Портрет как раз не изменился.

— Он что, и раньше такой был?

Они уставились друг на друга. Затем Чуский стремительно шагнул к задрапированной картине в углу и сорвал простынку.