Аркадий Фидлер - На суше и на море [1971]

Пока мои спутники любовались открывающимися при каждом повороте дороги горными вершинами, затейливой архитектурой отелей и вилл с голубыми каплями бассейнов, разбросанных по склонам, я обдумывал план: как преподнести им сюрприз в виде дуриана на десерт к завтраку. Говорить об этом заранее я не решался, памятуя о том, что мой товарищ может отбить у них охоту попробовать дуриан, рассказав о первой ночи, проведенной в гостинице.

Когда мы приехали, все отправились в лес, начинавшийся сразу за дорогой. Там можно было покормить обезьян, стаи которых сбегались к отелям выпрашивать подачки перед очередным набегом на кукурузные поля. Сославшись на усталость, я остался в отеле, чтобы приступить к осуществлению своего плана. На мою просьбу купить дуриан наша горничная Сити реагировала несколько странно. Сначала она несколько раз переспросила, что мне нужно. Думая, что она не может меня понять из-за моего несовершенного произношения, я взял бумажку и начал азартно рисовать дуриан, каким я запомнил его по картинкам в книгах. Убедившись, что мне нужен именно дуриан, Сити спросила, пробовал ли я его раньше. Решив, что для пользы дела можно немного покривить душой, я даже с некоторой лихостью ответил, что не один раз.

Все еще сомневаясь, Сити взяла деньги и ушла. Я же подивился, что осуществление столь невинного желания требует настоящих дипломатических переговоров.

Едва мы закончили завтрак в общей гостиной коттеджа, появилась Сити с великолепным плодом дуриана на большом подносе. Я торжественно водрузил его на стол, приготовившись выложить все, что я знаю об этом замечательном представителе экваториальной растительности. Но не тут-то было.

Не успел я и рта раскрыть, как самые слабонервные с протестующими воплями бросились вон из-за стола. Более стойкие, зажимая носы, решительно потребовали, чтобы я немедленно унес «эту гадость» и не портил им аппетита. Напрасно я пытался пробудить любопытство присутствующих, расписывая необыкновенные вкусовые качества дуриана. Не помогло и то, что я стыдил их, говоря, что, побывав в тропиках, только самые махровые ретрограды могут упустить случай познакомиться с таким экзотическим фруктом.

Словом, через несколько минут под напором превосходящих сил противников экзотики я вместе с дурианом был вынужден удалиться в самый дальний угол двора. Там под развесистой кроной огненного дерева, покрытого пышными гроздьями алых цветов, которые действительно создавали впечатление, что ветви охвачены пламенем, стоял маленький столик и скамейка. Размышляя о человеческой неблагодарности, я одновременно думал о том, как приступить к дуриану, не уронив своего престижа, так как, откровенно говоря, от запаха меня порядком мутило.

В это время над невысокой оградой рядом со мной появилась чья-то голова. Через минуту на заборе повисло несколько мальчишек, к которым стали присоединяться и взрослые, привлеченные запахом дуриана.

По репликам, которыми они обменивались, я понял, что на заборе заключаются пари. Ни у одного из спорщиков не было ни малейших сомнений, что я подобно другим неискушенным европейцам брошу дуриан, едва только попробую, оставив в их распоряжении желанное лакомство. Зрители расходились только в одном: сколько минут пройдет, прежде чем я позорно ретируюсь.

Я оказался между двух огней. Мои приятели на веранде коттеджа, куда они перешли пить кофе, и индонезийцы на заборе весело хихикали, предвкушая забавное зрелище. В этот момент я понял, что чувствует на арене цирка артист, который должен выполнить смертельный трюк на глазах у толпы.

Я должен был довести до конца свою затею, в которой начал раскаиваться, если не хотел надолго сделаться мишенью для острот. Пути для отступления были отрезаны. Решив, что на миру и смерть красна, я, не обращая внимания на любопытные взгляды, приступил к делу.

Добраться до мякоти было не просто. Представьте себе, что, вооруженные одним только не очень острым ножом, вы должны разрезать свернувшегося клубком ежа, у которого вместо иголок острые твердые шипы сантиметра два длиной и прочная в палец толщиной кожа. Промучившись минут пять под огнем критических замечаний зрителей и исколов руки, я понял, почему дуриан (что в переводе означает шипастик или шипач) получил свое название.

Кое-как мне удалось развалить пополам плод, напоминающий формой и размером среднюю дыню. Внутри оказалось несколько плотно прилегающих друг к другу долек неправильной формы, в каждой из которых под слоем мякоти серовато-кремового цвета скрывалась крупная плоская косточка.

Собрав всю свою волю, я отправил в рот первую порцию. По мере того как передо мной росла горка косточек, которые я, стараясь не морщиться, тщательно обсасывал, показывая, какое удовольствие я якобы испытываю, головы над изгородью начали исчезать одна за другой. Ехидные реплики с веранды доносились все реже. Разочарование, написанное на лицах зрителей, ожидания которых я обманул, несколько вознаградило меня за испытываемые муки.

Считая, что победа за мной, хотя на столе еще оставались две-три дольки, я решил, что пора кончать. Обратившись к мальчонке лет шести, который одиноко торчал над изгородью, я предложил ему то, что осталось от дуриана. Он протянул чумазую ручонку и с радостным криком загарцевал по пыльной улице.

Вкуса дуриана в тот момент я не разобрал. Все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы протолкнуть в горло очередную порцию отвратительно пахнущей, приторной массы с какими-то пленками и волокнами. Блаженно улыбаясь моим мучителям, которые, вытаращив от изумления глаза, смотрели на меня с веранды, я мысленно давал себе клятвы, что никогда не подойду к дуриану ближе чем на сто метров, не говоря уже о том, чтобы его есть.

Но справедливо утверждают, что время — лучший лекарь. Примерно через полгода мне довелось поехать на машине в Баньюванги — городок на восточной оконечности острова Ява. Мой коллега Павел Петрович и я не отрываясь смотрели на проносившиеся мимо пейзажи. С одной стороны шоссе над нашими головами шумела река Брантас. Дело в том, что ее воды кофейно-коричневого цвета несут к морю тысячи тонн ила. За много лет осаждающиеся на дне частички превратились в высокую насыпь, возвышающуюся над долиной, по которой и пролегает теперь русло реки.

С другой стороны дороги мелькали квадраты и прямоугольники рисовых полей. На них работали крестьяне в конусообразных шляпах, сплетенных из пальмовых листьев. Стоял сухой сезон, поэтому крестьяне не обращали внимания на реку, ревевшую наверху, словно угрожая ринуться в долину, когда ливневые дожди в горах дадут ей новые силы.