Айзек Азимов - На суше и на море [1969]

— Тяжел, его течение сносит, — решил Кравцов и, круто повернув, пошел против течения.

Медведь отставал. Берестянка скользила, едва касаясь воды. Уже их разделяло метров тридцать. Вдруг медведь поднял голову, завыл. Глаза его сверкнули, как красные сигнальные стекла. Он круто повернул и медленно поплыл к правому берегу.

Говорят, от счастья не умирают. Кравцов замер, задохнулся, обалдел, но не умер. Словно пробуждаясь, он заметил, что все вокруг него меняется, светлеет, как после солнечного затмения. Опять был яркий, голубой день и серебристыми рыбками скользили по воде солнечные блики.

Постепенно стихал и шум. Оказалось, что он был только в его ушах, а кругом стояла прежняя первозданная тишина.

Гребя еле-еле, Кравцов все время смотрел назад. Он увидел, как вылез медведь, отряхнулся и вдруг побежал. Вот он поравнялся с лодкой (у Кравцова засосало под ложечкой), но нет, он не остановился, а дальше пулей пересек галечную косу, исчез в кустах, снова появился метров на семьдесят выше лодки и сразу бросился в реку.

«Поплыл! Он понял, что надо заплывать мне навстречу!» — Кравцова так затрясло, что весло выбивало дробь о берестянку. Все снова стало как в тумане, потому что брызнули слезы и бешено заколотило сердце. Лишь только мозг не сдавался!

— Не раскисай! — закричал Кравцов, будто это не он, а кто-то другой всхлипывал и дрожал в берестянке. — Еще есть время, обдумай, положи весло, промой глаза!

И он заставил себя выполнить команду. Плеснул в лицо, отерся рукавом. Медведь приближался.

«Бежать вниз бесполезно — догонит, на берегу тоже. Значит, выход один: плыть навстречу и резко вильнуть, чтобы его отнесло течением. А если не успею, надо что-то в него бросить, отвлечь внимание. И в последний момент стрелять в упор, как Дубровский».

Кравцов хотел снять с себя рубашку, но раздеваться было некогда да и вспомнил, что рюкзак лежит на корме. Не спуская глаз с темного пятна, мелькавшего посередине реки, Кравцов ощупью нашел рюкзак, вытащил куртку-непромокашку. И вдруг зазвучало: «Средь шумного бала случайно, в тревоге мирской суеты…» Кравцов вздрогнул, но тут же сообразил, что, доставая куртку, задел регулятор приемника. Он обрадовался этому: стало не так одиноко.

«А может, песня его испугает?» — Кравцов был рад ухватиться за любую соломинку и запустил приемник на полную громкость.

на всю долину заливался великолепный тенор.

А медведь приближался. Кравцов сидел неподвижно, сжимая весло. Он заставил себя отдыхать, и только когда их разделяло метров десять, начал грести, направив берестянку на медведя.

«…Люблю ли тебя, я не знаю…» — надрывался певец.

Все ближе, ближе, он шел как летчик на таран, до боли стиснув зубы. Медведь поднял голову, высунул лапу. Он опять плыл стоя, приготовлялся к удару.

«Куда повернуть? Вправо? Нет, влево. Нет, вправо», — лихорадочно соображал Кравцов.

Поставив весло почти вертикально, Кравцов начал загребать справа изо всех сил. Берестянка круто вильнула. Медведь рванулся к ней, но не достал метра два до кормы.

И все же нервы не выдержали — Кравцов швырнул ему в морду новенькую чешскую непромокашку! Только клочья от нее полетели, а не выгадал он на этом ничего — они одинаково потеряли темп…

Кравцов греб не так торопливо, как раньше, но сильно и резко. Опять от напряжения потемнело в глазах, и песня доносилась еле-еле, будто певец сорвал голос. Так продолжалось несколько минут. Медведь отставал. Вот он завыл, поглядел вслед лодке и снова поплыл к берегу.

В изнеможении почти лежа в берестянке, следил Кравцов, как его враг выбрался на берег, как отряхнулся и побежал, мелькая среди кустов.

Когда и чем все это кончится?

Пот застилал глаза, Кравцов слышал гулкие удары своего сердца, и ему было очень себя жалко. Неужели так нелепо оборвется жизнь?

Он вдруг увидел лабораторию и на стене, над автоклавами, в траурной рамке свою фотографию. Увидел скорбные лица близких и почему-то среди них Таню. Подумал: «Наверно, издадут сборник моих трудов, если добьются бумаги» — и вздохнул, всхлипывая…

«Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской…» — раздавался чей-то очень задорный голос.

С голубого неба на нос берестянки опустилась крупная оранжево-синяя бабочка. Крылья ее трепыхались: должно быть, она очень устала и тоже спасалась от гибели. Глядя на нее, Кравцов снова чуть не заплакал.

А медведь уже мчал ему навстречу, как торпедный катер. Начался третий тур.

В это время мы плыли на просмоленном черном баркасе. Какой-то шутник белилами изобразил на его носу флаг «Веселый Роджер». Баркас был оснащен подвесным мотором, но день выдался чудесный, не хотелось отравлять его грохотом и бензинным чадом. Мы плыли не торопясь, поставив косой парус. Борис и Татьяна загорали на носу. Сергей лежал на корме, придерживая руль босой ногой.

От нечего делать я обозревал окрестности в бинокль. Вдруг увидел далеко впереди берестянку. Она двигалась навстречу нам. По здешним местам это было событие. Вгляделся: «Что за черт?

Ведь это наш ковбой жмет назад на все педали! Что-то случилось? Сергей, крутни!»

Затарахтел мотор, и вскоре Кравцов, мокрый, взъерошенный, какой-то изменившийся и лицом, и телом, поспешно вскарабкался на борт баркаса.

— Вон там в кустах, бежит уже четвертый раз! — заорал он, и в черных его глазах блеснули слезинки.

Мы переглянулись: уж не чокнулся ли уважаемый кандидат наук?

— Что-то вроде мелькнуло, — подтвердил Борис.

Кравцов смотрел мимо нас, туда, на правый берег, где скользнула черная тень. Руки его заметно дрожали, по серым щекам тек пот. Над берестянкой вился парок, по крутым ее бокам сползали капли. Казалось, и она вспотела. На носу, распластав крылья, дремала оранжево-синяя красавица бабочка. Хрипел приемник, сбившись с волны.

С подраненным медведем шутки плохи. Соблюдая осторожность, два ружья и «Смит» — на изготовке, мы причалили к тому месту у ручья, где все началось.

Кравцова и Таню оставили нести вахту на баркасе. Он посмотрел на нее тревожно, ожидая всегдашнего острословия. Но опасался напрасно.

На камнях виднелись кровавые пятна, но не густо.

— С такой раной он проживет до восьмидесяти! — решил Борис.

— Они больше пятидесяти не живут.

Наш Сергей отличался эрудицией.

— Тогда до пятидесяти, — согласился Борис, и мы поехали дальше.

Разговаривали на темы посторонние, с трудом их придумывая, понимая, что Кравцову надо дать прийти в себя.

Хрусталеносные жилы на скале Суслова действительно оказались великолепными; но Кравцов в этот день не любовался красотой минералов, не проявлял обычного интереса к тайнам их роста. Иногда он стремительно оглядывался, похрустывая шеей. Он все время молчал, а когда мы вернулись, лег спать не поужинав.