Джером Биксби - На суше и на море [1970]

Однако иной раз и на море до того тошно станет, думаешь: ну что понесло тебя туда разнесчастного? Слово даешь: все, хватит, пора на берег, довольно воду морскую мутить. А как пройдут неприятности, про минутную слабость и вспомнить стыдно… А как же иначе? Выбрал дорогу в жизни — шагай, с курса не сбивайся.

Помню такой случай. Плавал я капитаном на пароходе «Жижгин». Пароходик старенький, можно сказать, на ладан дышал, ходил только в малый каботаж, и даже начальство пароходское, глядя на него, диву давалось: «Как же это мы его до сих пор на металлолом не списали?» А «Жижгин» тем временем утюжил да утюжил морские волны, пыхтел, кряхтел и доставлял в прибрежные селения генеральный груз мелкими партиями.

В тот раз закончили мы разгрузку в одном таком селении. Рейсом все были довольны. Груз сдали полностью, до последней луковицы. Надо сказать, что возни с этим генеральным грузом у моряков предостаточно. К примеру, везем здоровенный сейф, а к нему ключи в отдельном ящичке. Документ на сейф один, а мест два. Выгрузят сейф, а проклятый ящичек, как нарочно, куда-нибудь запропастится. Матрос, который принимал сейф при погрузке, клянется и божится, что собственноручно его в трюм отправил. Ан, нет ящичка! Ну, тут, понятно, всеобщая ругань начинается, и всем миром бросаются эти ключи искать. Попробуй не найди — целую навигацию будешь объяснительные записки строчить. Страсти кипят, а ключей нет. И вдруг второй помощник себя по лбу — хлоп! Это он вспомнил, что спрятал ящичек от греха подальше в своей каюте под диваном…

В общем всякое бывает. Но тогда все обошлось благополучно. Ничего не потерялось, не сломалось, не разбилось. А меня беспокойство гложет. До порта переход немногим больше суток, но ведь осень глубокая. Завоет штормяга в нашем Белом морюшке, и сутки эти тремя обернутся.

Старпом доложил, что судно к плаванию готово и с якоря можно сниматься. Вышел я на мостик и ахнул. Небо на закате бронзой отливает. Красиво. Да только не для меня: быть шторму. Я в штурманскую рубку. Глянул на барограф — батюшки-светы! Перышко, которое на ленте давление воздуха вычерчивает, чуть ли не на глазах вниз ползет. А тут еще суставы заныли. Ревматизм учуял ненастную погоду и разыгрался вовсю.

Только с якоря снялись, и не успел я на карте курс проложить, заходит в рубку радист. Лицо грустное, а морщится так, будто все зубы разом заныли. Протягивает метеосводку, а в ней сказано, что глубочайший циклон движется в нашу сторону и не далее как через сутки обрушится шторм в десять, а то и все двенадцать баллов. Я читаю сводку, а радист на меня искоса поглядывает. Небось думает: «Ну как, капитан? Видать, тоже небо с овчинку показалось?»

И впрямь, настроение мое поползло вниз, точно перышко у барографа. Пароходик наш древний, пустой, как барабан, и, коли не успеем добежать до порта, покажет нам погодка кузькину мать…

— Александр Иваныч, — вдруг говорит радист этаким виноватым тоном, — может, отстоимся? Спокойнее как-то на якоре. И место здесь безопасное.

— Еще чего! — говорю. — Нас в порту ждут, а мы тут загорать будем? Ежели все суда от каждого шторма в убежища прятаться станут, кому же тогда груз возить? И вообще, кто тебе дал право капитана учить? Уходи отсюда, пожалуйста, не разводи паники.

Радист что-то еще хотел сказать, но я так глянул на него, что он быстрехонько исчез.

Ночь прошла спокойно, но не для меня, конечно. Принял решение — выполняй. И просидел я всю ночь за расчетами. Все прикидывал, когда же этот окаянный циклон шарахнет по нашему району и какой же наилучший вариант пути выбрать. И так, и этак считал; получалось, что к двадцати двум часам засвистит вестовый ветер и начнется кутерьма. Однако к этому времени «Жижгин» должен успеть-таки проскочить узкий канал на баре при подходе к порту. Но в море — не в избе на печи. Навалится туман или зарядит снегопад — пиши пропало. Ход сбавлять надо: этого правила требуют, да и сам не захочешь на рожон лезть. А скорость снизится — время потеряешь. И тут уж останется только одно: носом на волну. И это бы ничего, но уж больно слаб пароходик. Как говорят, сто лет в субботу стукнет. Выдержим ли?

В ту ночь я так и не прилег. А в шесть утра растолкал радиста, помахал у него перед носом листком бумаги:

— Вот это передашь.

— Срочную подавать, Александр Иваныч?

— Самую обычную информацию о подходе, — говорю.

Присел на диванчик, закурил, глаза закрыл… Хорошо в радиорубке. Приемник тихо попискивает, от радиатора парового отопления приятное тепло идет.

Радист опять:

— Александр Иваныч, тут написано: «Полагаю прибыть в двадцать часов». Может, проще стукнуть: «Приход двадцать», а?

— Я тебе стукну… За двенадцать часов в нашей жизни всякое случается. Не болтай зря, передавай, как приказано, а я пока покурю здесь.

Затушил я папиросу и вышел на палубу. Дождь накрапывает, сыро, холодно, и море какое-то студенистое, стылое. Поднялся в рубку, краем глаза поглядел на барограф: «Что же ты, родной, показываешь?» А перышко совсем вниз съехало, того и гляди, соскочит с барабана, на который лента намотана.

Старпом скучный, нахохлился, как воробей. И матрос за штурвалом тоже хмурый.

— Сколько оборотов машина дает? — спрашиваю у старпома.

Тот брови поднял:

— Механики говорят — семьдесят.

— Передайте механикам, чтоб не вздумали прибавлять оборотов, — говорю, а сам чувствую, что старпом втихомолку договорился с третьим механиком сделать как раз наоборот.

Придал я своему лицу значительное выражение и этак строго произнес:

— Предупреждаю, Юрий Дмитрии, коли прибавите хоть один оборот, разговор у нас с вами будет долгим и неприятным.

Для сухопутного человека удивительно: с чего вдруг капитан не желает скорость увеличить? По пятам циклон гонится, а у него пароход идет, как на прогулке. Что стоит добавить полузла? И уж не в двадцать часов, а в девятнадцать с чем-нибудь притопали бы мы в порт. Хорошо? Куда уж лучше. Но беда в том, что староват «Жижгин» для таких гонок. Подшипники гребного вала и без того греются. По моим расчетам получается, что налетит шторм в двадцать два часа. Но у небесной канцелярии свои вычисления. Начнись заваруха раньше — кричи караул. С перегретыми подшипниками машине против ветра не выгрести, и понесет «Жижгина» куда-нибудь на отмели. А машина нужна, ой как нужна будет, когда станем бар проходить…

Заглянул я в машинное отделение. Пахнет маслом и перегретым паром, на трубах клинкеты шипят. Старший механик Василий Петрович, опираясь на поручни, вниз глядит, на цилиндры. В тех цилиндрах бьются восемьсот лошадиных сил. Только по теперешнему возрасту «Жижгина» это восемьсот некрасовских саврасок.

Стармех меня увидал, помахал рукой. Лицо круглое, как блин масленый, лоснится, и рот до ушей.