Генри Каттнер - Дом, который построил Джек (сборник)

У неудач такого сорта лишь два исхода. Убийство или самоубийство. Самоубийство дает гарантию, что твое тело встанет в пластмассовом монументе у границы парка. Ну а если ненависть вырвалась на свободу и не оставила места страху? Тогда Охотник впадает в неистовство — он становится очень опасен, но и сам легко превращается в чью-то добычу: он же поневоле забывает о хитрости. Именно такая опасность подстерегала и меня. Забывчивость, рожденная неистовством, более чем соблазнительна — ведь она сродни самому забвению…

Короче говоря, я разложил приманку для Грисуолда. Но чтобы вытянуть его из дому в эту ночь, когда он понимал, что рисковать просто незачем, требовалось нечто посерьезнее, чем незатейливая приманка. И я принялся распускать слухи. Вполне правдоподобные слухи. Я пустил шепоток, что Черный Билл Линдман и Уислер Каулз пришли, как и я, в отчаяние, поскольку Грисуолду удалось взять верх над всеми нами, и вызвали друг друга на смертный бой в парке сегодня же вечером. Лишь один из них мог остаться в живых, и тот, кто останется, будет властелином Нью-Йорка — в той мере, в какой Охотники нашего возраста вообще могут рассчитывать на власть. (Конечно, был еще старый Мердок со своей сказочной коллекцией, собранной за долгую жизнь. Однако всерьез, остро и непримиримо, мы соперничали только между собой.)

Ну а раз слух пополз, я не сомневался, что Грисуолд решится перейти к действию. Проверить подобную басню совершенно немыслимо. Мало кто объявляет во всеуслышание, что собирается в парк. А в данном случае я и сам не поручился бы, что слух не обернется правдой. И Грисуолду не могло не померещиться, что его превосходство в смертельной опасности — ведь он еще не успел и отпраздновать свой Триумф. Выйти защищать свою победу было бы для него, разумеется, слишком рискованно. Линдман и Каулз — оба Охотники хоть куда. Но если только Грисуолд не заподозрил ловушки, у него сегодня были верные шансы на другую победу — надо мной, Роджером Беллами Честным, который ждет его в условленном месте в состоянии неистовой ярости и с изувеченной, бесполезной в сражении правой рукой. Казалось бы, все чересчур очевидно? Нет, мой друг, ты не знаешь Грисуолда.

Когда стемнело, я надел свой охотничий костюм. Черный пулезащитный костюм, плотно облегающий тело и в то же время не стесняющий движений. Я покрыл черной краской лицо и руки. С собой я взял винтовку, кинжал и мачете — металл был обработан так, чтобы не блестел и не отражал света. Я особенно люблю мачете — у меня сильные руки. И я старался совсем не пользоваться забинтованной рукой, даже тогда, когда меня наверняка никто не видел. Я помнил также, что должен вести себя как человек, ослепленный яростью, — я же не сомневался, что шпионы Грисуолда докладывают ему о каждом моем движении.

Я направился к Сентрал-парку, к тому входу, что ближе всего к карусели. До сих пор люди Грисуолда еще могли следить за мной. Но не дальше.

У ворот я немного задержался — помнишь ли ты это, внутренний Беллами? Помнишь ли шеренгу пластмассовых монументов, вдоль которой мы с тобой прошагали? Фальконер, и Бреннан, и остальные бессмертные стояли гордые, богоподобные в своих прозрачных вечных оболочках. Все чувства им теперь чужды, борьба окончена, и слава обеспечена навеки. Ты тоже позавидовал им, признайся, Беллами?

Мне почудилось, что глаза старого Фальконера смотрят сквозь меня, презрительно и высокомерно. Число добытых им голов высечено у него на постаменте — он действительно был величайшим из людей. Ну, повремени денек, подумал я. Я тоже встану здесь в пластмассе. Я добуду больше голов, чем даже ты, Фальконер, и как только я это сделаю, я с радостью сброшу с плеч свою ношу…

В глубокой тьме сразу же за воротами я высвободил правую руку из бинтов. Потом вытащил черный кинжал и, прижимаясь к стене, без промедления прокрался к калитке, ближайшей к жилищу Грисуолда. Понятно, я и в мыслях не держал подходить к карусели. Грисуолду будет некогда — торопясь разделаться со мной и убраться из парка восвояси, он, наверное, не удосужится как следует подумать. Вообще, Грисуолд умом не отличался. И я сделал ставку на то, что он выберет кратчайшую дорогу.

Я ждал его в полном одиночестве, и оно, одиночество, мне нравилось. Даже трудно было поддерживать в себе злость. Деревья перешептывались в темноте. Луна вставала со стороны Атлантики, где-то за Лонг-Айлендом. И у меня мелькнула мысль: вот она светит на пролив и на город — и будет все так же светить, когда я давно уже буду мертв. Лучи ее будут переливаться в пластмассе моего монумента и омывать мне лицо холодным светом спустя столетия после того, как я и ты, Беллами, примиримся друг с другом и прекратим наконец нашу внутреннюю войну.

Тут-то я и услышал мягкие шаги Грисуолда. Я постарался выкинуть из своего сознания все, кроме мысли об убийстве. Ради этой минуты тело мое и мозг подвергались мучительным тренировкам с той поры, когда мне минуло шесть. Я глубоко вздохнул несколько раз подряд. Как обычно, откуда-то изнутри стал подниматься инстинктивный, сжимающий сердце страх. Страх — и еще что-то. Что-то внутри меня — это был ты, Беллами? — внушало мне, что на самом деле я вовсе не хочу убивать.

Но едва я увидел Грисуолда, знакомая алчная ненависть поставила все на свои места.

Я плохо запомнил нашу схватку. Она пролетела как бы в одно мгновение — мгновение вне времени, — хотя, вероятно, длилась довольно долго. Миновав калитку, мой противник тут же подозрительно оглянулся. Мне казалось, я не издал ни звука, но у него был острейший слух, и он успел отклониться и избежать первого моего удара, который иначе оказался бы роковым.

Теперь на смену выслеживанию пришла безжалостная, быстрая, изощренная борьба. Мы оба были защищены от пуль одеждой, и оба были ранены еще до того, как сблизились настолько, чтобы попытаться поразить врага при помощи стали. Он предпочитал саблю, и сабля доставала дальше, чем мой мачете. Все же это оказалась равная борьба. И нам волей-неволей приходилось спешить, потому что шум мог привлечь других Охотников, если они очутились бы в парке в этот вечер.

Однако в конце концов я убил его.

Я снял с него голову. Луна еще не поднялась выше зданий по ту сторону парка, и ночь была юна. Выходя из ворот с головой Грисуолда, я вновь взглянул на спокойные, гордые лица бессмертных у ограды…

Я вызвал машину. Пять минут, и вот я опять у себя в особняке вместе со своей добычей. И прежде чем позволить хирургам заняться моими ранами, я проследил, чтобы голову передали в лабораторию для экспресс-обработки и препарирования. И еще я распорядился созвать Триумф в полночь.

Пока я лежал на столе и хирурги промывали и бинтовали мне раны, весть о моей победе облетела весь город, как молния. Слуги мои уже побывали в особняке Грисуолда, перетащили его коллекцию в мой зал приемов и устанавливали дополнительные витрины, чтобы вместить все мои трофеи, трофеи Правдивого Джонатана Халла и Грисуолда. Теперь я стал самым могущественным Охотником в Нью-Йорке, ниже разве таких мастеров, как старый Мердок и еще один-два других. Вся моя возрастная группа, да и группа над нами сойдет с ума от зависти и злобы. Я подумал о Линдмане и о Каулзе и торжествующе рассмеялся.