Джеймс Ганн - Бессмертные (сборник)

Они освободили мои руки и ноги и поставили меня на пол. Я дрожал всем телом — они содрали с меня одежду. Потом сняли пояс, и я остался перед ними голым. Быстро, чтобы Сабатини не поймал меня на этом, я взглянул на левую ступню. Из мизинца, оттуда, где раньше был ноготь, текла кровь. Такая маленькая штучка, а столько причиняет боли.

Однако нагота была еще хуже боли. Не из-за холода и сырости, просто трудно сохранить силу и гордость без одежды. Сдирая с человека одежду, с него срывают достоинство, а без достоинства он ничто.

— Спокойной ночи, Уильям, — мягко сказал Сабатини. — До завтра.

Он улыбнулся, и меня вывели. Я хромал, когда они вели меня по длинному коридору к маленькой деревянной двери, обитой железом. Открыв ее, меня втолкнули в камеру; я споткнулся и упал на охапку соломы. В ней что-то ползало и шуршало, но я слишком устал, чтобы обращать на это внимание. Сев на солому, я подтянул колени к подбородку и попытался забыть о боли, которую испытывал сейчас, и о той, которая ждет меня завтра, послезавтра и еще потом, пока я не начну говорить. Я пытался забыть о щипцах.

Почему я должен терпеть такие мучения? Жизнь не должна превращаться в агонию, она должна быть исполнена свободы, гордости и любви. У меня же не было ничего такого. Почему бы не отдать им этот камень? Пусть дерутся из-за него, пусть убивают друг друга… не мое это дело. Это всего лишь округлый камешек, который ничего не значит, а если даже и значит, они все равно никогда этого не узнают.

Однако я знал, что не скажу им, где он. Только это и осталось у меня. Я буду молчать, и боль будет продолжаться вечно.

В камере что-то шевельнулось, что-то большее, чем бегающие и шелестящие создания. Я застыл, пытаясь разглядеть, что это, и постепенно глаза мои привыкли к темноте. В углу сидел человек, я различал контуры тела.

По старой соломе, воняющей сыростью и затхлостью, я пополз к нему, а когда оказался рядом, понял, что это женщина, такая же нагая, как и я. Старая женщина, с высохшим, сморщенным телом, потрепанным лицом и спутанными волосами.

— Карло, — пробормотала она беззубым ртом. — Карло? Ты вернулся? — Страх в ее голосе смешивался с надеждой. — Не делай мне больно, Карло. Не надо больше. Я сказала тебе все, Карло. Где ты, Карло? Я тоскую по тебе. Только не делай мне больше больно. Я сказала тебе, где он. Ты же сам видел меня. Я бросила его на поднос пожертвований… там, в Соборе…

Дальше я не слушал. Я понял, кто эта старуха.

Фрида.

Бегом, бегом, бегом сквозь тьму, хотя бежать нет причин. Так трудно бежать, когда темная тропа ощетинилась остриями, а боль пронзает тьму, и от этого она становится еще чернее.

В ночи звучат вопрошающие голоса, но я не могу ответить, потому что губы мои запечатаны, я не могу шевельнуть ими, не могу их разомкнуть, даже чтобы крикнуть, и не могу остановиться, хотя тропа ощетинилась остриями, и боль сильнее…

Они уже совсем рядом, они настигают меня, потому что я не могу бежать быстро. Они окружают меня, разевают пасти, готовы разорвать меня. Челюсти начинают смыкаться…

Я проснулся. Я всегда просыпаюсь, прежде чем челюсти и щипцы сомкнутся на мне. Сколько уже раз я видел этот сон? Не помню. Я здесь всегда. Я посмотрел в угол, где раньше лежала Фрида, но он был пуст. Фриды больше не было, ее забрали… сколько же дней назад? Я пытался вспомнить, но не мог. Сколько раз я был в пещере с тех пор, как забрали Фриду? Пятьдесят? Сто? Нет, так много не могло быть.

Впрочем, это уже не имело значения ни для меня, ни для Фриды. Она умерла.

Скоро и я умру. Никто не смог бы пройти через то, что прошел я, и жить после этого. Я умру, а они придут и будут смотреть на меня так, как смотрели на Фриду, и поднимут мое тело, и отнесут его куда-то или просто оставят здесь, чтобы оно сгнило, и тогда Сабатини явится сам. Я ждал этой минуты с радостью, представляя себе выражение его лица.

Я молчал.

Он же говорил часами, этим своим бархатным кошачьим голосом, умолял, выжидал и снова мурлыкал. Он говорил и говорил, а потом приходила боль.

«Фриды нет, — говорил я сам себе, — и мне не с кем поговорить, и я должен сидеть один, голый и замерзающий, без собеседника, ибо не могу разговаривать с Сабатини».

Слезы сами текли у меня из глаз. Здесь, в темноте, я мог плакать — Сабатини меня не видел. Что-то ползало по моим ногам, но мне было все равно. Если мое тело было пищей для этих тварей, что ж, они брали не больше, чем им требовалось. Они были лучше тех, кому всегда мало, даже если они вот-вот лопнут. Они крутились рядом со мной, как друзья, увлеченные своими делами. Ну, может, не друзья, но и не враги. Вот только разговаривать я с ними не мог.

Уж лучше было говорить с Фридой. Я закрывал глаза и видел ее такой, какой встретил впервые: гордой, смелой и красивой. Я мог сказать ей то, чего не сказал бы никому другому, и это помогло мне сохранить разум, пусть даже она не отвечала. Даже лучше, что она не отвечала — ведь она думала, что я Сабатини.

— Карло, — говорила она, — о-о, Карло, добрый Карло. Не делай мне больно, дорогой Карло. Где ты?..

И тогда мало было просто закрыть глаза, потому что я знал, что она лежит там без зубов, без ступней, что она пытается снова ходить на своих жалких обрубках. И глаза мои наполнялись слезами, и я плакал над бренностью тела.

Я рыдал в темноте и вспоминал…

Свет, преследующий тьму. Чудовищная черная тень на стенах камеры, тень с огромным ястребиным носом, губами, изогнутыми в улыбке, которые никогда не смеялись, никогда.

— Эй, почему ты молчишь? Вы же знакомы. Фрида, ты знаешь Дэна, послушника и убийцу? И ты, Уильям, знаешь Фриду, фаворитку Императора. Наверняка вы можете много чего сказать друг другу.

— Карло…

— Вам двоим просто поладить: ведь вы сговорились обмануть меня. Подумайте о крови и страданиях, лежащих на вас.

— Карло, дорогой мой…

— Любовница Императора! Кто бы мог подумать? Император побрезговал бы взглянуть на тебя сейчас — правда, Фрида? — даже если бы ты не украла у него волшебную игрушку. Белое тело, которое он ласкал, лицо, которое приказал увековечить в алмазе… теперь его бы замутило при виде тебя.

— Мой добрый Карло…

— Женщины — существа настолько нежные, что не стоит придумывать для них что-то утонченное. Они как ценные кубки: на них приятно смотреть, приятно иногда пить из них старое вино, утоляющее жажду, но стоит стиснуть их покрепче, и они разлетаются на куски. Фрида!

Дряхлая развалина становится на колени, пытается встать на ноги, не имеющие ступней.

— Да, Карло, я слушаю тебя, Карло, сделаю, что ты захочешь, Карло…

Прозрачная рука откидывает волосы, чтобы открыть жалкое лицо. Запавшие губы, страх, стискивающий горло, широко открытые выцветшие глаза.