Джон Краули - Эгипет. Том 1

Депрессия, так сказал Майк, психотерапевт: он-то никогда не терялся, если нужно было придумать название мрачным чувствам. А может быть, это мудрость, как сказал ее друг Бо Брахман, мудрость, которая входит в нашу душу, чтобы мы поняли: то, к чему мы стремились так долго, тяготит нас, связывая по рукам и ногам, а муку желания не исцелит обладание, это облегчение, какое мы испытываем, когда обрывается нескончаемый гул мотора за окном и комнату заполняют тишина и Вселенная.

Но мы не понимаем, что это освобождение, спасение от невзгод; нам кажется, что, очнувшись от сна или отбросив иллюзорные надежды, мы очутились в тюрьме, где надеяться не на что; и мы спокойно глядим на унылое море, теряемся в пустыне безразличия.

Нет — это не мудрость. Может, и не своенравие, и не злоба. Может, психология тут вовсе ни при чем — ни заторможенностью, ни раздражением это не объяснить. Может быть, она проклята.

Роузи негромко засмеялась и стукнула по рулю фургона. Сэм, всегда готовая ответить на шутку, засмеялась тоже.

Проклятье или чары; может быть, дело не только в ней — может, весь мир оказался во власти чар. Так ей казалось: не в том дело, что ее сердце усохло, — но что-то творится с миром, и она это знает, а все прочие — нет, почти никто не знает, пока еще не знает. Люди еще способны чувствовать, полны жажды обладать многими вещами сразу — спорт, искусство, политика еще питают их чувства. И любовь. Пока один за другим они не поймут, что их души иссушены, так же как и ее душа.

Но если беда стряслась с миром, а не с одним только сердцем Роузи, — она ничем не сможет помочь. Значит, лучше в это не верить.

— Это больница?

— Да. Как ты догадалась?

— Увидела машину скоропомощи.

— Скорой помощи.

— Ага.

Больница — низкое, беспорядочно спланированное кирпичное здание, не старое, но и не новое, а вместе с тем — и не мрачное; смотрелось оно так, словно здесь люди не умирают. Это место предназначено для рождений, хирургических операций и корзинок с фруктами («поправляйся скорее!»). Медсестры носили легкомысленные маечки и теннисные туфли; в голосе интеркома сквозила трогательная нерешительность.

Но, просидев всю ночь в отделении кардиологии, она наслушалась трагических историй; видела врачей в зеленых операционных костюмах, порой еще не успевших снять бумажную обувь, — они объясняли низким от усталости голосом, что случилось с мужем или отцом (казалось, что все пациенты — мужчины, а беспокойные посетители — женщины). Она видела, как шепчутся семьи, собравшись группками. Он так хорошо выглядел. Они сказали, что ночь прошла спокойно. И вот.

За несколько часов она выучила начатки нового языка. Он держится , сообщали врачи. Говорят, он держится , повторяла жена, обращаясь к своей сестре, к его сестре, к своему сыну. Слова «он держится», кажется, значили: безнадежен, но пока что положение не ухудшается. Он еще не выкарабкался , говорил кому-то врач; Роузи тут же представляла пациента, который лежит ничком, подключенный к мигающим аппаратам, а его беглянка-душа карабкается по каменистому склону.

Нет уз крепче близкой смерти, нет братства сильнее бренности. Тем, кто собрался в комнате, больше некуда было идти, и, хотя каждый жил своим горем, собравшиеся вместе одинокие странники обменивались носовыми платками и журналами, задавали осторожные вопросы, сидели впритык на фиберглассовых стульях. Роузи казалось, что в эту ночь здесь собрались все типы обитателей Дальних гор: высокий аристократического вида джентльмен с тонкими чертами лица, одетый в полосатый костюм и не выпускающий из рук трубку; множество ухоженных и напуганных леди в очках на цепочке; уйма нескладных рабочих в пропитанных потом рубашках. Роузи удивило, что большая часть присутствующих — у нее было время, чтобы подсчитать, — отъявленные толстяки. Наверное, в кардиологию такие и попадают.

На самом-то деле не было никакой нужды оставаться здесь на ночь: что бы ни делали с Бони, Роузи к нему не пускали, но она осталась, отчасти из боязни, как бы ему не стало хуже — ведь он так слаб и если уйдет в мир иной, рядом с ним не будет ни одной родной души (она вовсе не была уверена, что именно на нее он бы захотел взглянуть перед смертью, но почти все, кого он знал, уже умерли; на том свете больше народу готовилось его поприветствовать, чем на этом — попрощаться). Фронтовой дух комнаты охватил ее: здесь люди сталкивались с самым страшным, что может приключиться в мирное время, и боролись с этим — или сдавались. Вернувшись из сестринской, она наткнулась в холле на толпу байкеров; кажется, один из их товарищей был в критическом состоянии; они плакали, сидя на полу, держались за руки, яростно обнимались, молотили друг друга по спине затянутыми в кожу кулаками. Тоже поддержка. Остальные поглядывали искоса: более личные переживания (держись, держись!) отступили перед горем этой оравы.

Сегодня они все еще толпились здесь, по крайней мере некоторые, — значит, их приятель еще не выкарабкался. Сэм присела рядом с недоедками и банками из-под газировки и с интересом наблюдала за байкерами. Внезапно Роузи пожалела, что взяла Сэм с собой; но если бы ее где-то можно было оставить, если бы Сэм не так сильно хотела повидать Бони — к своему сказочному чудищу она проявляла огромный интерес.

— Мы вообще-то просим, чтобы маленьких детей не приводили сюда, — сказала сестра, пришедшая, чтобы отвести ее в палату Бони.

— Мы бы просто хотели взглянуть на него, — сказала Роузи.

— Вы его дочь? — спросил медсестра.

— Вроде как. — Она взглянула прямо перед собой. — Меня удочерили.

— Хорошо, — ответила сестра. — Если он будет в состоянии. Пойдемте посмотрим.

За тяжелой дверью с табличкой «полуодиночная» (что, черт возьми, это значит?) стояла пустая кровать, обтянутая простынями, словно тюк, а за занавеской стояла кровать Бони. Сестра оглядела кровать и сердечно поприветствовала Бони. К вам тут пришли. Хотите, я вас приподниму?

Сэм (молча, крепко сжимая в руках букетик цветов, которые сама собрала, и открытку, которую сама нарисовала) внимательно смотрела, как голова Бони медленно поднимается от подушки, а кровать немного прогибается в середине.

— Правда ведь, мило? — сказала Роузи. — Здравствуй, Бони.

Он казался мертвенно-бледным и маленьким, но не умирающим; сегодня на рассвете, когда она заглянула к нему, он выглядел гораздо хуже. Он нацепил очки и, моргая, уставился на Роузи и Сэм.

— Хорошо, хорошо, очень мило.

— Как себя чувствуешь?

Бони приподнял крапчатые от старости руки, будто выставляя себя напоказ: одна перевязана, в вену вставлены какие-то трубки.

— Всё под капельницей? — спросила Роузи. — И что говорят?