Джон Краули - Эгипет. Том 1

— Неужели так правда бывает? — спросила Роз, когда они отъезжали.

Пирс чувствовал большое облегчение — своего кармана, потому что пришлось дать задаток. В зеркале заднего вида мистер Винтергальтер все еще махал рукой — сутенер Времени, неумышленный, конечно, хотя и в этом Пирс сомневался.

— Как это «так»?

— Я про воду. Не замерзает и в такой земле.

— Мне показалось убедительным, — ответил Пирс. — Текущая вода не замерзает.

Внезапно он с полной ясностью увидел ванную комнату в кентуккском бунгало: зимняя ночь, и он приоткрывает краны, чтобы капали. Текущая вода не замерзает. В окне ванной комнаты — призрачное лицо зверька.

В ту эпоху подлинные связи между вещами — узоры, повторения, инверсии, эхо — были хорошо известны, а временами даже ощущались, но лишь в самые необычные моменты; они приходили как будто из темноты, и только ищущие пальцы могли их нащупать. А то, что теперь очевидно, тогда было скрыто, невыразимо, вертелось на языке — и соскальзывало.

Они повернули к воротам на выезд.

— И как ты будешь добираться сюда по снегу? — спросила Роз.

Пирс не ответил, он об этом не думал. Нанять снегоуборщиков. Лыжи, опять-таки. А, не важно. Если бы мистер Винтергальтер не запер за гостем дверь (никаких ключей, прежде чем будет подписан договор об аренде), Пирс немедля повернул бы, затащил Роз в спальню и наконец овладел ею на этой убогой кровати.

— А хорошо все-таки, что ты будешь у реки, — сказала Роз. — Люблю воду. Очень.

— Роз, — сказал он. — Ровно год назад.

Но на Пирса навалился нелепый страх, он не хотел доверять воспоминаниям, слишком внезапным и слишком ярким — к чему бы это они? Нельзя два раза вступить в одну реку. Река уже не та. И ты уже не тот.

— Лето почти кончилось, — ответила она.

Поднялся ветер. Словно несомые им, они проехали через тоннель придорожных деревьев, рассыпавших по асфальту истрепанную листву. Казалось, дорогу только что проложили, столь черной она была, с ярко-белыми полосами и бесконечными желтыми пятнами; она вилась сквозь частый, неспокойный лес, бодро направляясь к невидимой цели. Пирс, ведя своего «скакуна» по этой дороге, чувствовал, как руль управляет его руками, будто машина сама знает, куда ехать.

И вот что интересно:

Когда Великая Армада Филиппа Испанского, высланная против Англии, была разгромлена, [689]и победители, и проигравшие, естественно, приписали победу Богу. [690]С тех пор англичане рассказывают о краеугольном камне триумфальной Британской Истории — чудесном «протестантском ветре», который поднялся в последний момент ради спасения осажденного острова и его народа от грозных галеонов и кичливых грандов. В церквях от Пензанса до Шотландии было приказано распевать Те Deum и Non nobis . [691]Не наша, но Твоя победа, Господи.

Филипп Испанский, казалось, соглашался, что победа не могла быть одержана оружием и кораблями смертных, хотя и придерживался иного мнения на то, что именно угодно было Богу. «Я послал их сражаться против людей, а не ветра» — таковы прославленные слова короля, узнавшего о поражении.

Интересно то, что, судя по всему, никакого ветра не было и в помине.

Некоторые испанские корабли прибило штормом к ирландскому берегу, и выжившие вошли в местный фольклор. [692]Но это произошло во время горького возвращения домой, после битвы, после поражения. В те июльские дни, когда ярилось сражение, ветра были вполне умеренные и в основном благоволили испанцам. В донесениях с кораблей, находившихся в море во время баталии, ни одна, ни другая сторона не заявляла ни о каком ужасном ветре, спасительном или губительном.

Что тут сказать?

Возможно, какой-то ветер и был, но не попал в анналы истории. Ибо если его не было, почему бы англичанам не приписать себе победу, хотя и полученную, разумеется, с помощью Божией? Если не было ветра, то зачем Филипп его придумал, обвинив Господа в поражении флота, вроде бы находившегося под Господней же властью?

Или никакого ветра и вправду не было — до поры, когда его благосклонно выкликала некая неимоверная добрая сила, коей позднейшие комментаторы приписали это вмешательство? Лишь когда миф о великом ветре (что принес юную британскую империю и сдул испанскую гегемонию вместе со старой историей мира) утвердился на кончиках перьев историков, он начал дуть из настоящего в прошлое, ощутимый королями, папами и послами, но незримый для моряков и кораблей.

Весь месяц май в имперском городе Праге царила великая тишина; в то время испанские корабли маневрировали в малых морях, [693]а герцог Пармский готовил десантные суда и руководил наступлением. В эти дни город казался императору прекраснее прежнего: сверкают коричневые камни, красная брусчатка — точно рубины, прозрачные под голубым сводом, воздух столь чист, что до градчанских башен доносится с нижних улиц смех счастливых горожан.

Именно в этот год падет или неузнаваемо изменится империя. Пророчества были изречены сотню лет назад (но корни их уходили еще глубже); они гласили столь ясно, сколь это возможно для предсказаний, темных по определению, о медвежатах времени, необлизанных и все еще бесформенных. [694]

Император (чей гороскоп составил Нострадамус) полагал, что большая часть пророчеств верна, но чересчур двусмысленна, как и мир, чье будущее они предсказывают. Ни в чем не было надежности, кроме как в цифрах, ибо в отношении операций с ними разумные люди могли сойтись. Католикам возбранялось это занятие, но протестанты, нанятые императором, прочесывали Откровение, Книгу Даниила, Книгу Исайи, а равно и некоторые иные, столь же священные, но не канонические: их рукописи хранились в резных сундуках сокровищницы императора.

Расчеты становились все яснее, подобно морозным узорам на стекле. Цифры в Писании намекали на эпохи, сменяющие друг друга с начала времен, и каждая подобна капле в горловине клепсидры: возникает в свой черед, набухает набухает и, достигнув степени своей полноты, падает, уступая место новой. Предыдущая эпоха в череде от сотворения мира до его конца, согласно безусловной сумме, закончилась в 1518 году, когда Мартин Лютер восстал против Папы [695]и христианский мир закружился в свободном падении. С этого времени и до Страшного суда, когда откроется Седьмая Печать и вылетит Дракон, пройдет десятью семь лет. Императору предложили самому сложить цифры. В этом не было необходимости. Все очевидно. Пятнадцать сотен и восемнадцать плюс десятижды семь лет — точное указание на сегодняшний прозрачный день; чистая небесная капля слишком набухла, чтобы держаться далее.

А монахи-капуцины, занятые собственными пророчествами, в тайных известиях называли императору иное время, отличное от того, что протаскивали ученые протестанты.