Томас Диш - Щенки Земли (сборник)

Внезапно меня охватило желание приступить к делу немедленно.

– Я принял решение, – холодно произнес я, когда он перестал хохотать.

– Значит, вы сделаете заявление? – Очевидно, он понял мое намерение с точностью до наоборот.

– Почему вас беспокоит, на чьей я стороне? – спросил я злобно.

– Потому что заявление от вас – сына Теннисона Уайта, – со всем тем, что стоит за этим именем, окажет бесценную услугу делу свободы.

Я очень осторожно приблизился к письменному столу из красного дерева, за которым сидел этот расплывшийся в дурацкой улыбке человек, почти незаметно для него поднял пра­вую руку и нанес удар в лицо.

Кабинет мгновенно наполнился охранниками, которые заломили мне руки за спину. Мужчина за письменным столом захихикал.

– Вы, животное! – закричал я. – Динго! У вас хватило наглости сперва обманом зама­нить и убить моего отца, а теперь вы осмеливаетесь просить меня сделать заявление в вашу поддержку! У меня это не укладывается в голове. Если вы думаете, что…

Боюсь, некоторое время я продолжал бессвязно говорить что-то в подобном духе. И пока я говорил, этот невозможный человек повалился на стол и хохотал во все горло, пока не закашлялся.

– Белый Клык, – умудрился он наконец заговорить, – вернее, Деннис, дорогой мой мальчик, прости меня. Возможно, я далековато зашел. Но видишь ли… – он отвел в сторону тонкие седые локоны, обнажив то, что осталось от его правого уха, – я твой отец, меня во­все не убивали.

Следующая неделя пронеслась в таком темпе, что это можно было бы назвать кошма­ром, не будь я так деятельно, так головокружительно счастлив. Прежде всего я еще раз же­нился на Жюли – но теперь по обряду Дингов. Папа растолковал мне, что в некоторых во­просах – особенно во всем, что касалось брака, – Динги могли проявлять не меньшую при­верженность обрядам, чем мой брат Плуто. Жюли Дарлинг прониклась духом существовав­шего положения вещей с атавистическим энтузиазмом, но теперь я подозреваю, что Папина настойчивость нашла благодатную почву в лице моей снова перешедшей в невесты жены и дала мощные всходы. И все же это был хорошо сработанный обряд, что наверняка подтвер­дил бы и Плуто. Свеча Гименея никогда не горела ярче, чем в тот день, когда наши руки со­единились над светящейся вакуумной трубкой алтаря восстановленной электростанции.

Часом позже разразился наш первый семейный скандал, когда она сказала, что, наве­щая меня в тюрьме, уже знала о Папе и приготовленной им для меня проверке. Но скандал сразу же угас, как только Жюли заметила, что, раз я успешно выдержал проверку, у меня не должно быть причин для гнева. Мне невыносимо даже подумать, что могло бы произойти, согласись я сделать заявление, предложенное Папой.

Мгновение, которого я боялся больше всего, – когда мне пришлось сообщить Папе, что любимец, которого привели на эшафот вместе со мной, был его сыном, – пронеслось, отнюдь не выведя Папу из равновесия. Он знал об этом заранее от Жюли и тем не менее пошел на это, приказав совершить казнь, чтобы, как он заявил, дать мне отрезвляющий наглядный урок смертности человека и подобающей расплаты за бунтарство.

– Но он же твой сын! – запротестовал я. – Могут ли быть узы крепче, чем между отцом и сыном?

– Да, не сомневаюсь, что все это очень верно, хотя подобные узы иногда слабоваты, ес­ли сыновья исчисляются сотнями. Но не забывай, Деннис, он пошел на кровосмешение. Так что даже если не принимать во внимание его политические преступления, которые велики сами по себе…

– Папа, ты опять улыбаешься этой странной улыбкой. Подозреваю, что в рукаве у тебя припрятан туз.

– Давай посмотрим фильм, Деннис. Если я стану рассказывать тебе, ты скорее всего не поверишь.

На экране появились четверо (совершенство их обнаженных тел свидетельствовало о том, что это любимцы), которые несли какое-то ложе с покоящимся на нем телом Святого Бернара. Они поднимались по извилистой тропе к вершине Холма Иглы. Достигнув ее, эти четверо опустили ношу и уставились на разгоравшееся над мертвым телом золотое сияние: Господин Святого Бернара витал над холмом.

Пальцы Святого Бернара шелохнулись – и я не нашел ничего другого для сравнения с прелестью этого мгновения, кроме панно «Сотворение Адама» в Сикстинской капелле, – ве­ки дрогнули (теперь это напомнило мне объективы фототелеграфа), и глаза открылись. Свя­той Бернар, чудодейственно воскресший, запел «Оду к радости», воскрешая Девятую сим­фонию Бетховена. Затем медленно все пять тел поднялись в воздух, продолжая воспевать свою радость. После такого счастливого конца я больше не мог дуться на Папу из-за фарса с совершением казни.

Мы с Жюли сразу приобрели известность у Дингов. На непрерывно следовавших друг за другом ленчах, обедах и танцевальных вечерах мы разыгрывали роли беженцев от «тира­нии Господ» и изображали «благодарность за вновь обретенную свободу». Это цитата из ре­чи, написанной Папой специально для моих выступлений на подобных мероприятиях. Она неизменно вызывала аплодисменты. Динги не отличаются вкусом.

В то время как я изображал пламенного революционера, в моей душе разыгрывалась более серьезная драма. Будь это всего лишь соперничество между сыновней почтительно­стью и моей лояльностью к Господам, я не мог бы колебаться так долго, потому что почте­нию к родителям не остается места, если в течение семнадцати лет считаешь их умершими.

Но у меня неординарный отец. Он – Теннисон Уайт и автор «Собачьей жизни». Теперь я знал, что у этой книги есть продолжение.

Я прочитал «Жизнь человека» за один присест, не отрываясь от книги целых пятна­дцать часов. Она оказалась для меня одним из самых оглушительных потрясений в жизни. В тот момент я действительно не мог припомнить ничего такого, что могло бы сравниться с полученным впечатлением.

Всякий, кто прочтет эту книгу, поймет, как трудно даже попытаться прокомментиро­вать ее. В ней всего понемногу: сатиры, полемики, мелодрамы, фарса. После классической цельности «Собачьей жизни» продолжающая повествование «Жизнь человека» бьет по самолюбию, словно струя холодной воды из брандспойта. Она начинается той же легкой иро­нией, тем же приглушенным остроумием, но постепенно – трудно сказать, с какого именно места, – точка зрения смещается. Сцены из первой новеллы повторяются дословно, но теперь они выглядят нелепыми. Аллегория открывает дорогу отвратительному, дьявольскому реа­лизму, каждое слово несет в себе обвинение, адресуемое непосредственно мне. Когда я за­крыл книгу, в памяти не осталось ничего, кроме ощущения только что полученного удара обухом по голове. Именно поэтому я совершенно не обратил внимания, что «Жизнь челове­ка» – от начала до конца всего лишь автобиография.