Танит Ли - Серебряный любовник (сборник)

Она еле покачивалась, бледное лицо застыло в страшной гримасе. «Крепкую веревку взяла”, — подумал я.

И в этот момент я понял: те странные звуки издавала Марта, когда в конвульсиях дергалась на суку.

Изабелла была так потрясена, что слегла. Она очень любила Марту и не могла понять, почему бедняжка не поделилась с нею своим горем. Что же толкнуло несчастную девушку на самоубийство? Бросил любовник? И вдобавок она была беременна? Но ведь Изабелла могла помочь. Ребенка и в одиночку вырастить можно, были б деньги. По словам поварихи, Марта последние дни ходила сама не своя и не желала говорить, в чем дело. Не иначе, умом тронулась.

Прости ее, Господи, ибо не ведала, что творила…

Я сидел на веранде другой виллы в окружении чемоданов и ждал, когда приедет машина и отвезет меня в город. Алек с Изабеллой, бледные после болезней, сидели за белым чугунным столиком и смотрели на меня.

— Твоей вины тут нет, — сказал Алек Изабелле. — И нечего себя корить. Остается лишь гадать, почему она так поступила.

Затем он вышел, сославшись на температуру, но обещал попрощаться со мной.

— Ах ты бедняжка, — чуть не плача, сказала Изабелла. — Я тебя пригласила оглохнуть, а тут такое горе!

Я ей не сказал, что в случившемся есть и моя вина. Пробудив тьму, я, сам того не желая, обрек Марту на смерть. Сути этого процесса я не понимал, видел лишь результат, но и этого было достаточно. Не сказал я Изабелле и о том, что дерево джанфия, по-видимому, заболело и его дни сочтены. Гниют листья и цветы, и пахнет уже не сладко, а едко. Это сделали мои вибрации. А может, причина в том, что джанфия попала в фокус моего невезения и сгорела, как спичечная головка в фокусе лупы под солнцем.

Как бы то ни было, через ту лупу я разглядел врага в самом себе. Да, той могучей силой, что медленно убивала меня, тем мучителем из теней был я сам. И, выведя его на чистую воду, я не избавился от него, нет. Напротив, добавил ему сил.

— Ах, Марта, Марта, что же ты наделала, глупышка…

Изабелла заплакала, а я подумал, что это не поможет ни ей, ни Марте.

Вскоре по пыльной дороге прикатил нарядный красно-белый автомобиль и весело засигналил. Улыбчивый водитель, забирая мой багаж, воскликнул:

— До чего же прекрасный денек! Ах, до чего же прекрасный денек!

Плющ, словно длинные волосы, струился по фасадам домов, по изукрашенным ставням и свинцовым дверям, свисал и змеился, стекая в бледно-зеленый водный шелк лагуны. Две сотни старинных домов лежали в руинах. Порой из развалин выпархивала стайка птиц или поднималась струйка дыма. Весь день над водой клубился туман, а из него смертоносными золотыми кобрами вздымались башни. Лишь раз в месяц по лагуне проплывала лодка, рассекая тяжелые, будто загустевшие от безлюдья волны. Еще реже там или сям скрипел ставень, поддаваясь, рвались плети плюща, голубоватым лучом стекал по стене ручеек осыпавшейся штукатурки. А потом из окна выглядывало чье-то бледное лицо, возможно прикрытое маской. Да, в том краю все скрывалось под масками и вуалями. Гости появлялись редко. Они осматривали осыпающиеся мозаики, бродили под сводами арок, охотились за призраками в мраморных галереях. Затем спускались ниже уровня улиц-каналов, под землю, и там фотографировали: наглая вспышка выхватывала из вековых сумерек и запечатлевала катакомбы и сточные воды, гробы в кружевах, стайки крыс-альбиносов, что кишели вокруг гробов и сидели на крышках, готовые мгновенно исчезнуть, точно немые белые привидения с выжидающими глазами.

Утренняя звезда пролила на лагуну свое тускло-серебряное сияние. Взошло солнце. Послышался редкий здесь шум — в воды лагуны вошла лодка, точнее, катер.

— Вот здесь, пожалуйста, остановите, — попросила девушка на палубе.

Лодка причалила к каменным ступеням и остановилась, урча и покачиваясь на волнах. Пассажирка выбралась из нее с неуклюжей девичьей грацией и нерешительно стояла на краю города — сама жизнерадостность, ничуть не устрашенная мрачными громадами домов и равнодушным ликом города. Она явилась сюда с одной-единственной сумкой, в старомодных джинсах и рубашке. Ростом невелика, волосы короткие, белокурые, личико свеженькое, глаза живые, но наивные. Девушка повертела головой, посмотрела в небо. Потом принялась разглядывать один из домов, фасад которого нависал над водой, точно лицо с закрытыми глазами над зеркалом.

Катер заурчал громче, отчалил и понесся прочь, и девушка осталась наедине с молчаливым городом.

Она вскинула сумку на плечо и, пройдя по набережной, подошла к чугунным воротам. Толкнулась в запертую дверь, храбро постучалась, словно не соображала, что не стоит бросать вызов здешней тишине. От стука гулкое эхо взлетело из-под арки, разнеслось под зелеными хрустальными сводами неба, над усыпальницами домов. Это эхо как будто вспугнуло облупленные стены и потрескавшиеся колоннады на много миль вокруг. Но сам дом, куда постучалась девушка, безмолвствовал — ни звука, ни малейшего шороха, пусть даже приглушенного, какой издает змея, повернувшись во сне.

— Плохо дело, — звонко сказала девушка, обращаясь к тишине. — Надо же, а мне твердо обещали, что к моему прибытию тут будет смотритель.

Она беспечно оставила сумку у ворот, полагаясь на здешнее безлюдье, на безразличие мертвого города, и неторопливо пошла вдоль фасада. Снизу ей были видны узорчатые днища балконов; она прислушивалась, не стукнут ли где ставни. Но в тишине только и было слышно, как вода плещет о камни.

Дом назывался Палаццо Планет. Девушка знала о нем все, что только можно, а чего не знала, то надеялась выяснить по приезде, поскольку писала о дворце курсовую работу — она училась на журналистку. И ничего здесь не боялась.

На фасаде Палаццо Планет отыскалась еще одна дверь, обитая позеленевшей бронзой. Плющ не успел задушить ее, а над дверью белела мраморная статуя обнаженной женщины с голубем в руках. Девушка взялась за дверной молоток — тоже бронзовый, в форме кулака. Постучалась. На сей раз эхо получилось таким гулким, что даже она вздрогнула. Не иначе, дом изнутри пуст, половина внутренних стен обвалилась, и из мебели ничего не уцелело.

Теперь все эти старые города превратились в музеи, сохраняемые из-за их истории. Всякий мог приехать и осмотреть любой из городов, но желающих находилось немного. В городах оставались и кое-какие жители, но считаные единицы — в основном одиночки, чудаки и бедняки, за которыми пристально следило правительство. Джонкиль Хейр, а именно так звали путешественницу, заглядывала в регистрационную книгу этого города. Его население исчерпывалось ста семьюдесятью четырьмя именами, да и то часть стояла под вопросом, — неизвестно, живы были эти люди или уже нет, уехали или остались. А когда-то здесь обитали тысячи, боровшиеся друг с другом за выживание.