Танит Ли - Серебряный любовник (сборник)

Она сказала:

— К чему?

Прозвонил гонг. Может быть, немного рано, или мне так показалось… Я проговорил:

— Джеделла, вы еще очень молоды. — Некоторый отзвук слов моего отца.

Но Джеделла продолжала смотреть на меня своими летейскими глазами. Без выражения она произнесла:

— Что это значит?

— Ну, это уже глупо. Почему вы все время меня спрашиваете? Я просто сказал, что вы молоды. Наверное, вам шестнадцать.

Признаюсь, я пытался польстить, дав ей немного меньше. С женским возрастом всегда надо обращаться осторожно. В те дни пограничной чертой было шестнадцать, теперь стало побольше — двадцать.

Но Джеделла, которую Люк считал призраком, взглянула на меня с удивлением. Мои слова ей не польстили.

— Конечно, нет.

— Шестнадцать, восемнадцать, что-нибудь в этом роде.

За дверью постояльцы пансиона уже начали спускаться к ужину. Они наверняка услышат наши голоса и поймут, что у Джона Кросса в комнате женщина.

Джеделла встала. Последние лучи света как бы обволакивали ее, и поэтому она вдруг показалась изможденной. Должно быть, именно Абигайль убедила ее зачесывать волосы наверх. Она казалась тенью, и сквозь эту тень я вдруг словно увидел кого-то другого. Но кого?

— Мне шестьдесят пять лет, — произнесла она.

Я рассмеялся, но то был смех испуга. Словно вместо нее я действительно мог увидеть пожилую женщину, на пять лет старше дочери Хоумера.

— Я иду ужинать, Джеделла. Хотите присоединиться?

— Нет, — ответила она.

Она повернулась и сделала шаг вперед — из коридора на нее упал свет лампы. Ей было восемнадцать. Она вышла на площадку и стала подниматься по лестнице.

Не имею представления, что мы ели в тот вечер. Кто-то — Кларк, я думаю, — развлекал нас шутками, и все хихикали, кроме мисс Пим и Абигайль, которые его шуток не одобряли. Я тоже посмеивался, Бог знает, почему. Я даже не слышал, что говорили за столом.

В конце ужина мы вспомнили: завтра Хоумер ляжет в могилу, и, тогда воцарилась тишина. Я помню, как Абигайль зажгла свечу в окне — трогательный жест, старое суеверие, но доброе и милое — чтобы привести душу к дому.

Я никому не рассказывал, что услышал от Джеделлы, и никто не отважился спросить у меня, о чем мы с ней говорили.

Придя домой, я долго бродил по комнате, потом зажег лампу, принес книги и отложил их в сторону.

В западном крыле дома была она — эта темноволосая девушка, появившаяся, словно призрак из утреннего тумана.

Ради Бога, о чем она говорила? Чего она хотела?

Наконец я добрался до постели и лежал в темноте, в мягком уединении своего убежища. Однако сон не шел. Она сказала, что не знает, что такое похороны, она спрашивала, как вынесет Хоумер, когда его зароют в землю. Она сказала, что ей шестьдесят пять лет.

Она была безумна. Она вышла из реки, и она была безумна.

Мне приснилось, что я на похоронах своего отца, но там больше никого не было, кроме Джеделлы. Она смотрела в темноту могилы и говорила мне: «Неужели ты оставишь его там?»

Я проснулся в слезах. Я не хотел оставлять его там, моего отца, такого хорошего и любящего, который многое мне дал. Но разве там, внизу, во тьме, лежал мой отец?

Пришел рассвет, я поднялся с постели и сел у окна. Город был спокоен и тих, пели птицы. Далеко за сосновым лесом над очертаниями гор я отчетливо видел прозрачное сияние зари.

В половине десятого утра я постучал в дверь Джеделлы и, когда она открыла ее, спросил:

— Не пойдете ли погулять со мной? — Я больше не хотел тайных встреч в доме.

Похороны назначили на два. Улицы казались необычно пустыми. Листва на деревьях светилась всеми красками осени. Лавки были открыты, одна-две собаки бежали по улице, принюхиваясь к земле. Джеделла смотрела на все это молча и печально. Она напоминала мне вдову.

Мы вышли на площадь, сели на пустую скамью под раскидистым деревом.

— Джеделла, я хочу, чтобы вы мне открыли, откуда вы пришли. Если захотите.

— Из-за леса. Там, в горах среди сосен был дом.

— Как далеко отсюда? — Я был обескуражен.

— Не знаю. Мне потребовался день, чтобы добраться до этого города. День и предыдущая ночь.

— Почему вы пришли сюда?

— Мне больше некуда было идти. У меня не было цели, я просто шла.

— Почему вы оставили дом — дом в соснах?

— Они все ушли, — ответила она. На мгновение в ее глазах мелькнуло выражение, какое бывает у людей только перед лицом величайшего несчастья — крушения поезда, ужасов войны. То, о чем она говорила, вызывало в ней беспредельный страх, он причинял ей невыразимую боль, но в нем не было логики.

— Кто ушел?

— Люди, которые были со мной. Правда, они часто уходили, но не все одновременно. Я отчаялась и увидела, что в доме пусто.

— Расскажите мне о доме.

Тогда она улыбнулась. Это была чудесная лучезарная улыбка. Воспоминание сделало ее счастливой.

— Я была там всегда.

Она сидела на скамейке, и я отстранено осознал, что в своем старомодном платье она чем-то похожа на пожилую даму — дочь Хоумера или Элси Бейнс, словом, на любую немолодую женщину из нашего города. Воздух был прохладен и прян, и лето умерло. Я попросил:

— Хотелось бы послушать.

— Это большой белый дом, — начала она, — и в нем много комнат. Я обычно бывала наверху, хотя и вниз тоже спускалась. Вокруг стояла высокая белая стена, но из-за нее виднелись верхушки деревьев. Внутри, в саду, тоже росли деревья, и я каждый день гуляла, даже зимой. Зимой лежал снег, и было очень холодно.

— А кто жил в доме с вами?

— Много людей. О-о, масса людей, мистер Кросс. Они присматривали за мной.

Я с любопытством спросил, словно приободряя ребенка:

— Кого вы любили больше всех?

— Мне все нравились, но видите ли, они не оставались там надолго. Никто никогда не оставался. — Она снова погрустнела, но теперь в ее печали сквозили нежность и мягкость. Она действительно была, как ребенок. Вот что я наконец увидел — ребенок в платье пожилой женщины, которое ему идет. — Когда я была девочкой, — произнесла она, странным образом уловив мои мысли, — я часто из-за этого грустила. Из-за того, что они уходили. Но потом я просто знала, что так должно быть.

— Почему так должно было быть? — в недоумении спросил я.

— Так они жили. Но я оставалась. У меня была другая жизнь.

— Расскажите еще о доме, — попросил я.

— Ну, просто дом. Я там жила. Некоторые комнаты были огромными, а некоторые маленькими, например, моя спальня.

— А что вы там делали?

— Я читала, рисовала. И я играла на пианино. Всегда находились занятия.

— А ваши отец и мать? — спросил я.

Джеделла взглянула на меня с удивлением.

— Что вы имеете в виду?

Солнце согревало мне лицо и руки, но воздух уже был холодным. От церковной колокольни на землю падала синяя тень. Теперь меня что-то удерживало, я решил вернуться немного назад. И сказал: