Эрик Расселл - Часовые Вселенной

с которыми он дружил еще со студенческой скамьи. Похоже, большинство ученых ведет обширную, но довольно нерегулярную переписку с коллегами, в особенности с экспериментаторами, исследующими аналогичные проблемы.

— Не исключено, что Бьернсен — один из них,— подсказал Сангстер.

— А ведь это мысль!

Грэхем на секунду задумался, потом снял трубку. Он набрал номер, рассеянно нажал на кнопку усилителя и моргнул от неожиданности, когда трубка загрохотала прямо ему в ухо. Положив ее на стол Сангстера, он произнес в микрофон:

— Смитсоновский институт? Мне нужен мистер Гарриман.

На экране появилось лицо Гарримана. Его темные глаза смотрели прямо на них.

— Привет, Грэхем! Чем могу быть полезен?

— Уолтер Мейо умер,— сказал Грэхем.— Ирвин Уэбб — тоже. Скончались утром, один за другим.

На лице Гарримана появилось печальное выражение. Вкратце рассказав ему о случившемся, Грэхем спросил:

— Вы, случайно, не знаете ученого по фамилии Бьернсен?

— Как же! Он умер семнадцатого.

— Умер?!! — Грэхем и Сангстер вскочили с мест.— А в его смерти не было ничего странного? — мрачно осведомился Грэхем.

— Насколько мне известно, нет. Он был уже стар и давно пережил отпущенный ему век. А в чем дело?

— Да так, ни в чем. Что еще вы о нем знаете?

— Он швед, специалист по оптике,— ответил явно заинтригованный Гарриман.— Его карьера пошла на убыль лет двенадцать назад. Кое-кто полагает, что он впал в детство. Когда он умер, в нескольких шведских газетах появились некрологи, но в нашей прессе никаких упоминаний я не встречал.

— Что-нибудь еще? — настаивал Грэхем.

— Да ничего особенного. Он не был такой уж знаменитостью. Если мне не изменяет память, он сам ускорил свой закат, когда выставил себя на посмешище с тем докладом на международном научном съезде в Бергене в две тысячи третьем году. Какая-то сплошная ересь о пределах зрительного восприятия, замешенная на джиннах и привидениях. Ганс Лютер тогда тоже навлек на себя всеобщее недовольство — ведь он, единственный из более или менее известных ученых, принял Бьернсена всерьез.

— А кто такой Ганс Лютер?

— Немецкий ученый, светлая голова. Только он тоже умер, вскоре после Бьернсена.

— Как, еще один?! — разом вскричали Сангстер с Грэхемом.

— А что тут, собственно, такого? Разве ученые вечны? Они тоже умирают, как и все остальные, ведь так?

— Когда они умирают, как все остальные, мы приносим соболезнования и не питаем никаких подозрений,— отрезал Грэхем.— Сделайте одолжение, Гарриман, составьте мне список ученых, пользовавшихся международной известностью, которые умерли после первого мая, а к нему — все достоверные факты, которые удастся откопать.

Гарриман удивленно заморгал.

— Хорошо, позвоню вам, как только управлюсь,— пообещал он и отключился. Но почти сразу же появился снова: — Забыл сказать вам насчет Лютера. Говорят, что он умер в своей дорг-мундской лаборатории, бормоча какой-то несусветный вздор редактору местной газеты. С ним случился сердечный приступ. В качестве причины смерти называют старческое слабоумие и сердечное истощение. И то и другое вызвано переутомлением.

Не в силах скрыть любопытство, он явно тянул время, ожидая реакции собеседников. Потом не выдержал, еще раз повторил:

— Позвоню, как только управлюсь,— и повесил трубку.

— Дальше в лес — больше дров,— заметил Сангстер. Он плюхнулся на стул и откинулся на спинку, балансируя на задних ножках. Лицо его недовольно нахмурилось.— Если кончину Мейо и Уэбба нельзя объяснить естественными причинами, то сверхъестественными их и подавно не назовешь. Отсюда следует, что единственная оставшаяся возможность — обычное и откровенное убийство.

— А мотивы? — осведомился Грэхем.

— То-то и оно! Спрашивается, где повод? Его просто нет! Я еще могу допустить, что полдюжины стран сочли бы массовое уничтожение лучших умов Америки удачной прелюдией к войне. Но когда выясняется, что в дело втянуты ученые Швеции и Германии,— к тому же не исключено, что в списке, над которым сейчас трудится Гарриман, окажутся представители еще дюжины национальностей,— то вся ситуация до того запутывается, что начинает отдавать чистой фантастикой,— Взяв машинописную копию записей Уэбба, он с недовольным видом помахал бумагой в воздухе.— Вроде этой вот галиматьи.— Он задумчиво посмотрел на погруженного в невеселые мысли Грэхема.— Ведь это ваши подозрения заставили нас броситься в погоню, а за чем — одному Богу известно. За ними хоть что-нибудь стоит?

— Нет,— признался Грэхем.— Ничего. Пока не удалось обнаружить никаких фактов, на которых можно было бы построить мало-мальски правдоподобную версию. Откопать побольше деталей — вот моя задача.

— Где же?

— Я собираюсь повидать Фосетта, которого Уэбб упоминает в своих записях. Он наверняка сможет рассказать кое-что интересное.

— Вы что, знаете Фосетта?

— Даже не слышат о нем. Но доктор Кертис, сводная сестра Уэбба, может устроить нам встречу. Я хорошо знаком с доктором Кертис.

Тяжелые черты Сангстера медленно расплылись в усмешке.

— Насколько хорошо? — поинтересовался он.

— Не так хорошо, как хотелось бы,— ухмыльнулся в ответ Грэхем.

— Вот оно что! Сочетаете приятное с полезным? — Сангстер небрежно махнул рукой.— Что ж, желаю удачи. Как только откопаете нечто более существенное, чем одни подозрения, мы сразу же подключим к делу Федеральное бюро расследований.

— Посмотрим, что получится.

Грэхем уже подошел к двери, когда раздался телефонный звонок. Держась одной рукой за дверную ручку, другой он снял телефонную трубку, положил ее на стол, переключил усилитель.

На экране засветилось лицо Воля. Он не мог видеть Грэхема, который находился за пределами угла обзора камеры, и поэтому говорил, обращаясь к Сангстеру:

— Похоже, что Уэбб страдал чесоткой.

— Чесоткой? — в замешательстве переспросил Сангстер.— С чего вы взяли?

— Он разукрасил йодом всю левую руку, от локтя до плеча.

— Какого черта? — Сангстер бросил умоляющий взгляд на безмолвствующего Грэхема.

— Понятия не имею. С рукой вроде бы все в порядке. У меня такая версия: или у него была чесотка, или он таким образом удовлетворял свои художественные наклонности.— Суровое лицо Воля искривила скупая усмешка.— Вскрытие еще не закончено, только я подумал, что стоит сообщить вам об этом. Если вы сдаетесь, я готов вам загадать не менее дурацкую загадку.

— Кончай, парень,— обрезал его Сангстер.

— У Мейо тоже была чесотка.

— Ты что же, хочешь сказать, что он тоже разрисовал себе руку?

— Ну да, йодом,— злорадно подтвердил Воль,— Левую — от локтя до плеча.

Зачарованно глядя на экран, Сангстер сделал долгий глубокий вдох.