Сергей Герасимов - Пять тысяч смысла

В кармане у него лежала банкнота в пять тысяч смысла. Об удивительности этого факта он никогда не задумывался – а ведь каждый день видел, как люди, собравшись вместе, обмениваются копейками смысла, иногда пятачками, но никогда – полновесными рублями. Его считали странным и глупым, ведь он избегал людей, а если и попадал в их общество, то не мог предложить смысла ни на копейку.

Женщины его жалели, а мужчины вначале задирали, но быстро привыкали. Когда же он показывал свою купюру, ему говорили, что такой на свете нет, она даже не фальшивая, а просто нарисованная. Если хочешь подуснуть фальшивку, то давай рубль, его хотя бы сбыть можно.

И правда – глядя в вечерний телевизор, он видел людей, даривших друг другу фальшивые рубли и полтинники, только рубли и полтинники, никогда больше или меньше. Он задумывался, – что толку в таких подарках, – но не приходил к ответу, так как к философии склонности не имел.

Однажды он попал на проповедь лысого мудреца с непроизносимой фамилией. Тот предлагал залу фальшивую сторублевку и клялся собственным загаром, что купюра настоящая. На сторулевку многих можно купить – и многие покупались.

А у него в кармане лежала банкнота в пять тысяч. Помучившись здесь и там, он понес ее в банк. Банк имел высокие деревянные двери, расчитанные, вероятно, на подъемные краны или на стадо фланирующих жирафов – и холл, в котором разместилась бы половина футбольного поля. Гуляющие в этом холле выглядели как люди из телевизора: каждый предлагал взглядом не меньше чем полтинник. Он ощутил робость.

– Разумеется, фальшивая, – сказали ему из-за стойки, – и проверять нечего.

Все фальшивые, что больше рубля. За всю жизнь видел только одну настоящую десятку, и то не уверен. А чтобы пять тысяч, – ты, братишка, лучше рублевку нарисуй. Не спорю, может казначейство и выпускало такую большую, кто его знает.

Может, оно и десять тысяч выпустить захочет. Но почему ты думаешь, что эта банкнота тебе достанется? Ты кто такой? – вот и иди, пока я охрану не натравил. Иш ты, какой нашелся.

С этими словами обиженый работник встал и ушел, взмахнув галстуком, и оставил за собой две копейки, бренчащие на стойке.

После этого случая он надолго потерял веру в себя. Однажды он собрался продать купюру.

– Трудно и долго, – сказал знающий человек, – продать и купить я могу все, но за это дело не возьмусь.

– Она хотя бы настоящая?

Знающий человек помял купюру в пальцах.

– А тебе какая разница? Для продажи это не имеет значения.

Последней надеждой оставались грабители с большой дороги. Найдя самую большую дорогу, он вышел около полуночи на пустой автобусной остановке. Большая дорога простиралась направо и налево подобная асфальтовому морю. Ночной ветер мел песок, пахнущий асфальтовыми брызгами. Хотелось петь или хотя бы кричать.

Над морем летели асфальтовые чайки и асфальтовые дельфины пенили асфальтовую поверхность, убегая от асфальтовых плезиозавров. Автобус удалялся, превращаясь в бледно-желтую звездочку о шести дрожащих лучах. Вот уж его парус растаял за горизонтом. Грабители не заставили себя долго ждать. Один из них сразу же появился из-за телефонной будки, мирно качавшейся на волнах. В темноте за его спиной угадывались другие, бредущие державно, как богатыри за Черномором.

– Ты че тут делаешь? – поинтересовался грабитель. – Кошелек или жизнь.

Он протянул грабителю купюру в пять тысяч.

– Пять тысяч смысла? – удивился грабитель. – Ребята, это бессмысленно.

Пошли искать следующего.

И грабители ушли вглубь и волны расступились, принимая их.

После всего пережитого он заболел. Болезнь выражалась в набухании ушей и, как сказали врачи, неизбежно оканчивалась смертью. Только в прошлом сезоне полбольницы от этого премерло. Молитесь богу, помогает.

Он стал молиться богу, но уши продолжали набухать. Врачи, списав его в неизлечимые, больше не стеснялись и даже иногда щипали в его присутствии молоденьких практиканток.

– А, этот? Ничего, этот все равно помрет, – говорили они и глаза практиканток на мгновение становились удивленными, но, отметив бессмысленность человечка, возвращались в исходное состояние.

Однажды он чересчур перемолился и почувствовал себя хуже. Вначале появилось ощущение момента: все его органы чувств выпучивались, стараясь зафиксировать поперечный срез времени и протянуть мгновение как можно дольше. Уже через несколько минут он понял, что не выдержит – сознание стало туманиться от наплыва информации, высасываемой из пространства. Его глаза расширились до боли и уставились в одну точку. Потом он почувствовал озноб и озноб плавно перетек в беспричинный страх. Беспричинный, но определенный – это был страх высоты. Он ощутил комнату как шаткую картонную коробку без дна и крышки, с дырами в стенах, которая, подрагивая, медленно поднимается – земля еще достаточно близко, чтобы разглядеть детали и уже достаточно далеко, чтобы каждый метр отдаления означал лишнюю снежинку холодного ужаса. Он вцепился в раму кровати. Два стакана на подоконнике задребезжали, задребезжала и люстра.

Комната разваливалась на куски, вроде бы картонные, и куски падали, ныряя и порхая в потоках воздуха; осталась лишь койка и ветер, туго гудящий в ее пружинах. Простынь унесло. Истина, черная как приставленный к глазу пистолетный ствол, села у его ног.

– Теперь ты понял? – спросила она. – Из пяти тысяч сделать шесть, затем семь и так далее, насколько хватит твоей жизни и если я позволю тебе жить.

И приближающиеся облака окрасились алым и трехкопеечные люди внизу сказали:

«Закат, похоже».