Вивиан Итин - Урамбо [Избранные произведения. Том II]

С чем сравнится его ореол?

Он построил дворцы из коралла,

Что пурпурный приносит атолл.

Там алмазы из Индии знойной,

Голубые, как детские сны,

Жемчуга есть бледнее луны

И рубины, как сон беспокойный…

Но пределы немыслимы грезам

И безумный искатель чудес,

Он отдался туманным наркозам

О жемчужинах в море небес.

И с тех пор есть одно постоянство

В каждой грезе, что к солнцу влечет

Ледяные пустые пространства,

Где в блаженстве сгорает пилот.

На незримых волнах атмосферы,

Средь тончайших эфирных зыбей,

Я лечу в лучезарные сферы,

Увлеченный мечтою своей.

Бездны неба прозрачны и ярки,

Синева, словно сон, глубока,

И везде — триумфальные арки

Вознесли надо мной облака

И, как сон из туманной поэмы,

Напевает восторженно винт,

Что увидевший неба эдемы

Не вернется в земной лабиринт.

Остановится сердце пилота,

Остановится легкий мотор,

Но душа не изменит полета

В неземной поднимаясь простор.

Двойные звезды есть в пространстве,

Горят согласно их сердца,

В закономерном постоянстве

Куда-то мчатся без конца.

И вечным холодом эфира,

Как морем тьмы, окружены —

В провалах черного сапфира

Все медленней и глубже сны.

Но силы бешеные бьются

В крови остывших звезд всегда,

Когда-нибудь пути сойдутся

И вспыхнет новая звезда.

И снова длится жизни танец,

Замкнут опять все тот же круг —

Лишь золотой протуберанец

Лучам откроет окна вдруг.

Плакаты в окнах в стиле неизменном:

«Большая драма!» — «В вихре преступлений!»

Порочных губ и глаз густые тени

Как раз по вкусу джентльменам…

А на экране — сыщики и воры:

И жадны разгоревшиеся взоры.

Конечно, центр — сундук миллионера

И после трюки бешеной погони:

Летят моторы, поезда и кони

Во имя прав священных сэра…

Приправы ради кое-где умело

Сквозь газ показано нагое тело.

Чтоб отдохнуть от мыслей и работы

И мы пришли послушать куплетистов,

Оркестр из двух тромбонов и флейтистов

Дудит одни и те же ноты…

Как легкий дым в душе сознанье тает

И радости от зла не отличает.

Кому доступно совершенство?

Телам, что в первый раз слились?

В безумьи есть свое блаженство

И зачарованная высь.

Нет, не обычные объятья

Мы друг от друга ночью ждем, —

Такого голубого счастья

Мы в этом мире не найдем.

Но если огненные боги

Свои нам чары отдадут,

В какие страшные чертоги

Нас пропилеи приведут!

Наш домик маленький и тесный

И мебель — стул, кровать и стол,

Но в нашем сердце он — чудесный

Морей коралловых атолл.

Мы здесь с тобой — ночные воры,

Мы счастье страшное крадем.

Его, через моря и горы,

С тобой, как знамя, пронесем.

Качают розовые волны

Друг с другом сжатые сердца;

И всеобъемлюще огромны

Глаза блаженного лица.

Мы будем счастливы недолго;

Но завтра ты придешь опять!..

И пусть потом — проклятье долга,

Как траур, будешь коротать.

Мне это необходимо, я знаю,

Целовать чьи-то чужие губы,

Пока рассвет холодный и грубый

Не рассеял туманные тайны.

Если можешь — прости за это.

Я болею твоей же болью…

Но сердце, — сердце поэта

Все равно не изменишь любовью.

— Ты, хорошенький, дашь мне десять?

Комната у меня своя.

А слева ущербный месяц,

В комнате большая кровать.

С кровати встала старуха,

Зло посмотрела в глаза,

Уходя, уронила глухо:

— В «Треугольник» хотели взять.

Раз живешь со всеми в стойле,

Нужно быть таким, как все.

— Что же, спой, — говорю я Оле

В черную пасть занавес.

Дух — словно океан огромный,

Чем ниже в глубь его уйдешь,

Тем чудищ все странней изломы, —

Где ложь, где правда — не поймешь.

Воспоминания и грезы,

Как стебли дымные встают

И словно огненные розы

В мозгу расплавленном цветут.

Но сердце бьется равномерно.

В глазах спокойный долгий свет:

Ведь хорошо узнать наверно,

Что никакой надежды нет.

И можно делать все, что хочешь

И смерть — послушная раба… —

В дневной тоске, в угаре ночи,

Лишь позови — придет любя.

Во мне горят огромные мечты,

Кристаллы грез огромной красоты.

Они, как сон, в моей душе замкнуты,

Они живут в тягчайшие минуты.

Но для кого возможны эти сны

В немых снегах чудовищной страны,

Где вечно гибнет воля к воплощенью

И мысль покрыта тусклой страшной тенью?

Невероятный, беспокойный сплин

И блеск недосягаемых вершин;

Такая жажда отдавать и биться!..

Но тот же Мир мне непрерывно снится.

Великий или Тихий океан?..

Зачем? — В притонах будешь так же пьян, —

Там страсти падают все ниже, ниже

И жизнь становится понятнее и ближе.

О эти прихоти блуждающей души,

Рожденные в безжалостной глуши

Одних и тех же яростных стремлений,

Однообразных жалких вожделений!

Ах все равно нам быть или не быть, —

И жизнь и сон затем, чтобы забыть

В их сменах утомительно бесцельных

Отраву дум спокойных и смертельных!

Над ровным полем летчик, новый сын Дедала,

Чертил волшебные восьмерки в облаках,

И, вдруг, упал… Затих мотор: лишь кровь стучала,

Живым огнем вздувая жилы на висках.

Что значит жить. — Смешно бежали люди в черном

Спеша и задыхаясь… Сняли шапки вдруг.

Нагнулись… спорили. Неловко взяли труп

И понесли, закрыв его, в плаще просторном.

А в поле мертвом, молчаливом, как провал,

Осталась сломанных частей немая горка,

И почему-то в памяти моей вставал

Знак бесконечности — упавшая восьмерка.

В цепи стрелков, в степи оледенелой

Мы целились меж ненавистных глаз;

И смерть весь день так сладко близко пела,

Что колдовала и манила нас.

Потом, заснув в татарской деревушке,

В ночную тьму, как волки, вышли вновь,

Нас привлекали вражеские пушки

И сок волшебный — человечья кровь.

Враги ушли и мы за ними гнались,

Ночь и мороз объяли кругозор.

В безбрежном снеге люди утопали,

И странно загорался черный взор.

Нам попадались трупы отступавших,

И, кто был жаден, раздевали их:

И в смерти жил, светясь на лицах павших,

Чудесный сон видений голубых.

То был покой бессмертный и огромный,

Манивший рядом лечь у колеи, —

Но в нас гудел какой-то пламень темный