Владимир Михайлов - Исток (сборник)

– Да, действительно, – согласились мы. – Ну, спасибо, Лев Израилевич. Может быть, нам удастся встретить Тригорьева…

Уже тронувшийся было Толстой остановил свою ногу.

– Вы хотите повидаться с Тригорьевым? Так это вам надо ехать к нему в больницу, знаете – их ведомственная. Хотя к нему, кажется, еще не так и пускают.

– В больницу? Он болен?

– Да, но теперь говорят, что выживет. Собственно, он не столько болен, сколько ранен. Он же был старательный, знаете, а за этим кооперативом особенно присматривал, заботился о нем.

– Мы помним: там его друга восстановили.

– Друга, да. Вот этот друг в него и стрелял. И попал, иначе Тригорьев не лежал бы в госпитале. Дело в том, что, когда приехали грабить, Тригорьев бросился туда и хотел помешать. А этот его друг, бывший милиционер, был среди тех. Тригорьев был один, а тех – много, все крепкие ребята… Хулиганье, знаете.

Мы с ним внимательно посмотрели друг другу в глаза.

– Конечно, – согласились мы. – Хулиганье, кто же еще. И как же, нашли их?

– Ищут, – сказал Лев Толстой. – Все время ищут. Но не находят. Может быть, не там ищут? Хотя – что я знаю?

Он кивнул нам и пошел. Скрип-стук, скрип-стук.

А мы пошли своей дорогой, размышляя о том, что если вдруг где-нибудь там, на Западе, Юге или, может быть, на Дальнем Востоке начнут оживать люди, то наверняка там не обойдется без Землянина. Если даже сейчас он уехал в четвертом направлении, северном. Рукописи, может, не горят, а может, и горят, но мысли – нет. Они сохраняются, как те отпечатки на стенах. Надо только суметь прочитать их.

Перед тем как отдать рукопись для публикации, я еще раз перечитал ее. И подумал: невероятно, но все это было, оказывается, так давно: без малого полжизни тому назад. В одна тысяча девятьсот девяностом году. А у нас на дворе уже девяносто третий.

Да, полжизни прошло. За три года всего. Наверное, сейчас год жизни надо считать, самое малое, за десять. И не только потому, что время на самом деле измеряется не часами или календарем, но количеством уложившихся в это время событий и вызванных ими перемен. Но еще и потому, что сейчас для большинства из нас прожить год, пожалуй, труднее, чем раньше – десяток. И если прежде нас призывали досрочно выполнить очередную пятилетку, то теперь эта досрочность стала какой-то, как ныне принято говорить, обвальной. Изнашиваемся вдесятеро быстрее…

И поэтому, перечитывая свои записи, сделанные по горячим следам событий в самом начале девяностого, я часто не могу не удивиться: неужели все это было на самом деле? Неуверенно возникали кооперативы, исправно работали райкомы партии, пятирублевый шашлык на улице казался неподъемно дорогим, а обладатели иномарок насчитывались единицами. Еще не было путча, еще был Советский Союз во главе лагеря мира и социализма. Много что было, и много чего не было. И вот эти записи уже начали представляться мне лишь набросками по новейшей истории – так все это отошло, так скоропостижно забылось. И я стал спрашивать себя: а стоит ли публиковать их, если сегодня нас волнуют уже другие вещи и другие проблемы?

Но все же стоит. Потому что, во-первых, историю бывает полезно напоминать. Особенно такую, в которой все мы участвовали. Снова увидеть события глазами тех лет.

И во-вторых – потому, что Маркграф, несомненно, жив, хотя о его нынешнем местопребывании мне ничего не известно, и сколько я ни расспрашивал людей, знавших его в прошлом, никто так и не смог помочь мне в его розысках. Он жив, и жива его методика. Но если прежде я считал самым вероятным, что он уехал куда-нибудь на Запад – или, наоборот, на Восток (Ближний) – то теперь я все более прихожу к выводу, что он все же скорее всего находится по-прежнему в России. Иногда мне кажется, что скрылся он не совсем по своей воле: его упрятали в подполье, где он сейчас и работает. Ничем иным я не могу объяснить тот факт, что в нашей жизни – прежде всего в политике, но не только в ней – появляется все больше людей, чье настоящее место – в прошлом, и только вмешательство Маркграфа позволило им продлить, а точнее – возобновить их существование.

Вот почему я не считаю себя вправе умолчать о событиях, свидетелем которых мне довелось быть – хотя непосредственным их участником я не был, ограничившись привычной мне ролью наблюдателя и летописца. Имеющуюся у меня информацию я хочу разделить с вами, чтобы уменьшить бремя ответственности. Ведь события и их участники имеют привычку возвращаться – в крайнем случае, после пластической операции…

Христофор Колумб (Кристобаль Колон), поэт

Графиня Амелия Мендоса-и-Фуэгос

Хуана, подруга Колумба

Чернобородый

Монах

Погонщик мулов

Инквизитор

Ассистент инквизитора

Секретарь инквизитора

Председатель суда

1-й член суда

2-й член суда

1-й матрос

2-й матрос

3-й матрос

4-й матрос

Матрос с фрегата

Хозяин кабачка

Матросы Колумба, матросы с фрегата, люди Святого братства

Испания, 1492 год

Кабачок: невысокий, слабо освещенный зал со стойкой и несколькими столиками, за которыми сидят немногочисленные посетители – Чернобородый, просмоленный мужчина во цвете лет; погонщик мулов; Колумб со своей подругой Хуаной; монах. Хозяин за стойкой. Временами в очаге ярко вспыхивает пламя, когда с жарящегося мяса стекает жир; может быть, поэтому Колумб (он пишет) устроился поближе к очагу.

Колумб. Отвратительные чернила! Сеньор хозяин! Вы, верно, и вино разбавляете до такой степени?

Чернобородый. Всякому свое. Кто не может пить вино, пьет чернила.

Хозяин, подойдя, в сердцах ставит на стол бутылку и два стакана.

Колумб. Этого я не заказывал.

Хозяин(угрюмо). Вы оскорбили меня подозрением, сеньор. Убедитесь, что я не разбавляю.

Погонщик. А зачем сеньор записывает? Тут для этого не место: мало ли что человек скажет под настроение. Пускай кто-нибудь прочитает, что он там написал. Кто-нибудь знает грамоту?

Монах, перегнувшись со своего конца стола, берет бумагу и пробегает ее глазами.

Монах(запинаясь на каждом слове). Мы не видим. Дальше…

Колумб(вырывает бумагу). Не так! Я прочту сам.

Гордо выпрямляется, читает с выражением.