Сергей Павлов - Лунная радуга. Чердак Вселенной. Акванавты

Нортон ласково потрепал кугуара по шее. Вперед!.. Разогнавшись бок о бок, человек и зверь синхронно перемахнули Живую изгородь.

Луна успела уйти, но в парке было светлее, чем в роще. Джэг катался в траве, бил хвостом. Явно надеялся, что человек продолжит игру. Ненасытная жажда движений…

— Нет, — сказал Нортон. — Петухи, брат, пропели. И перерань крутить помелом, шабаш окончен. К вольеру!

Было жаль оскорблять дикую грацию зверя ошейником и решеткой вольера, однако пора. Запирая вольер, Нортон чувствовал неудовольствие Джэга. Подумал: “Не слишком ли много у нас с ним похожего?.. Надо будет пошарить на кухне и принести этому малому его любимый бульон с куриными потрохами”. Вернулся к бассейну, без всплеска ушел под воду, поплыл у самого дна.

Обычно после такого щедрого перерасхода мышечной энергии наступало что–то вроде внутренней разрядки, благотворное влияние которой ощущалось и в последующий день. Сегодня мышцам изрядно досталось, но не было ни малейшего, пусть даже призрачного, умиротворения. Давила горькая, злая и в то же время какая–то мутная, вялая тяжесть. Может быть, так ощущается безысходность?.. Он наткнулся на утонувший халат, подхватил его, всплыл у трамплина. Тщательно выжал халат, натянул на голое тело, побрел к дому. Подходя, запахнул полы и стал машинально застегивать пояс. Наконец поймал себя на нелепости всех этих действий, остановился.

Луна ушла, и в потемневшем небе ярче проступили звезды. На звезды он не смотрел. Глаза безучастно следили за мягкими переливами синего света на полу открытого в сад летнего холла. Мыслей не было. Мозг пуст, как грот на берегу моря в часы отлива. Это не удивило его. В последнее время он часто бывал так рассеян. Вероятно, стал уже привыкать к никчемности своего бытия. По прихоти удручающих его самого обстоятельств он утратил какую–то элементарно простую, но жизненно необходимую связь с миром людей и теперь не знает, чем ее заменить. Да, чем заменить? Бассейном? Ночными прогулками с Джэгом?..

Нортон вошел в дом. Вкрадчиво, мягко, как зверь в нору. Неслышно пересек летний холл, по ворсистым ступенькам внутренней лестницы спустился на нижний “подземный” этаж, где расположены все хозяйственно–бытовые и спортивные помещения виллы. Автоматически открылись створки дверей, вспыхнул свет, в котором Нортон не слишком нуждался. Внеземелье наградило его способностью видеть во мраке. Это не значит, что он вообще не чувствовал темноты. Чувствовал. Как темно–серую, но в то же время стеклянно–прозрачную массу. И чем плотнее был мрак, тем более суживалось поле зрения — он видел как бы в “узком луче”. То есть различал все достаточно четко лишь в том направлении, куда падал взгляд. Правда, он плохо видел вдоль магнитных линий планеты — с юга на север и с севера на юг, — но готов был с этим мириться.

Уже не заботясь о тишине (знал: отсюда наверх не долетает ни звука), быстро прошел коридор, пылающий синевой искусственного лазурита, и оказался на “банном дворе”. Впрочем, это просторное круглое помещение с фонтаном Сильвия называет римским залом. Не зал, а сама стерильность — блеск, белизна. Мраморные скамьи (под антик), ниши с белыми вазами, горельефы на стенах (тоже под антик), блестящие чаши и высокие узкие зеркала. “Что ж, — подумал Нортон, срывая с себя мокрый халат, — у обитателя этой норы когда–то был вкус к обыкновенным радостям жизни”. Халат, с силой брошенный в сторону, сбил с треножника чашу, и она покатилась, звеня.

Рядом внезапно открылась дверь предбанника сауны. Он быстро взглянул туда и вздохнул с облегчением. Никого там не было. Просто он сам подошел к двери слишком близко… Он почему–то боялся увидеть Сильвию. Здесь, в такой час. И теперь, когда все объяснилось и этот нелепый испуг миновал, он почувствовал гнев. Тоже нелепый, абсолютно беспричинный. Да, да, беспричинный, черт побери! Никаких причин не было. Ни малейших. Кроме одной. Кроме той, что он вернулся на Землю уродом и, забившись в комфортабельную нору, ежечасно, ежеминутно чувствует свое уродство и знает, что с этим уже ничего не поделать!.. Ладно, оставим. В конце концов, это похоже на истерию. Пора брать себя в руки. В самый раз… Он поднял халат, бросил его на скамью, направился в душевую.

Молочно–белый пузырь душевого бокса, усеянный изнутри пластмассовыми бородавками форсунок, светился так ровно, что вогнутость его стен трудно было заметить — казалось, форсунки свободно парят в фосфоресцирующем тумане. Чуть приподнятая над полом площадка, покрытая искусственной травой, напоминала кругло вырезанный пласт свежего дерна. Нортон перескочил на нее прямо с порога, охнул от удара твердых, как копья, ледяных струй — мелькнули сорванные колпачки форсунок. Напор воды был ужасен — Нортон едва сохранил равновесие. Перемудрил вчера с регулятором водонапора!.. Площадка медленно поворачивалась, Нортон рычал, защищая руками лицо от бешено бьющей воды, и никак не мог уяснить, нравится ему это новое развлечение или не нравится. Струи, казалось, вминали ребра и резали холодом. Это вполне могло кончиться синяками.

В гардеробной он осмотрел себя в зеркале. Грудь, спина горели, как от ожога. Все в порядке, синяков нет. Но собственное лицо ему не понравилось. В сущности, никогда оно не нравилось ему и прежде — скуластое, жесткое. Но раньше оно хотя бы не выглядело настолько суровым. Сжатые в полоску губы, цепкий взгляд серых, чуть глубже, чем нужно, сидящих глаз… Надо быть хоть немного повеселее. Он заставил себя улыбнуться. Получилось так мерзко, что он отвернулся и больше в зеркало не смотрел.

Неудачный опыт с улыбкой больно задел его. Там, в Пространстве, он мог позволить себе не улыбаться, если ему не хотелось. Настроение снова упало. Он чувствовал, что опять погружается в состояние желчного самосозерцания, остро приправленного чем–то похожим на ненависть. Какая–то совершенно бесплодная, неразумная ненависть, как если бы он ненавидел воздух, которым дышал… Впрочем, возможно, что состояние это было просто сродни инстинктивному неудовольствию зверя, горло которого взято в ошейник. Видно, не зря сегодня там, у вольера, он подумал о сходстве между собой и Джэгом. “Оба мы любим суп с куриными потрохами, — думал он. — Оба в ошейниках. И ночью, и днем ходим на поводке обстоятельств. Оба мы притворяемся. Джэг притворяется матерым хищником, я — добропорядочным отставником… Но Джэг способен обмануть лишь чудака инспектора. Я старательно обманываю всех. Начиная с себя. Жизнь моя пропитана ложью. Быт во лжи!..”

В голове у него неприятно шумело, и он наконец обратил на это внимание. В предчувствии чего–то недоброго обошел комнату, гадая, что с ним происходит. Может быть, заболел? Чепуха. Никогда ничем не болел.