Анна Семироль - Азиль

— Как ты, дитя? — слышится голос отца Ксавье.

Амелия медленно опускает ресницы и слегка улыбается. Не потому, что ей хорошо, просто её так учили отвечать взрослым. Делать вид, что всё в порядке, чтобы не волновать никого попусту. На самом деле ей очень плохо. Плохо настолько, что она не владеет собственным телом. И к ней в голову приходит то, чего она не звала.

— Я видела, что сделал Бог, — еле слышно отвечает она. И добавляет, подумав: — Он совсем не добрый.

— Иногда — добрый. Иногда — нет. Но справедливый всегда, — отвечает отец Ксавье.

— На кого он похож?

— Трудно сказать. Мне думается, на каждого из нас.

— Так не бывает. Нельзя быть всеми.

— Это Бог, мадемуазель Каро. Он может всё.

Амелия беззвучно вздыхает. Кладёт руки на живот, собирает плащ в складку. Задумчиво проминает складку в середине и внимательно рассматривает результат. Ксавье Ланглу наблюдает за действиями девочки, пытаясь понять, что та делает. Амелия ловит его заинтересованный взгляд и спрашивает:

— Бог бы догадался, что это?

— Конечно.

— Так неинтересно. А если бы я решила обмануть и сказала бы, что ответ неверен?

— Полагаю, он бы тебе подыграл.

— Я думаю, что про удава, который проглотил слона, знаем только мы с мамой, — ревниво заявляет девочка.

Ксавье уверенно кивает.

— А я думал, это шляпа, — говорит он.

Карие глаза Амелии становятся абсолютно круглыми, рот в изумлении приоткрывается. Ксавье отворачивается, чтобы спрятать улыбку, и делает вид, что осматривает берег.

— Скоро ты будешь дома, малышка. Вон уже соевые поля заканчиваются, осталось мимо кукурузы проплыть — и границы Ядра, — мерно работая веслом, говорит священник.

Девочка с усилием приподнимается, вытягивает шею, всматриваясь вдаль.

— А почему мы не по дороге поехали?

— Так быстрее. И на дороге трясёт. И пыль, — отвечает Ксавье. А мысленно добавляет: «И путь по реке для дочери Советника безопаснее».

Амелия ложится обратно, на дно лодки, поднимает вверх руку, мрачно рассматривает исколотые вены. От грубых игл на тонкой коже остались синяки.

— Как сливовый джем, да, отец Ксавье?

— Это пройдёт, маленькая. Когда спасаешь жизнь, иногда необходимо причинить боль.

Рыжие ресницы опускаются. Девочка на ощупь шарит по жестяному дну плоскодонки, чертит пальцем узоры.

— Отец Ксавье, а что там, вдоль берегов?

— Соя растёт, кукуруза. Из них делают еду для бедняков, бумагу, масло, предметы для быта.

— Всё-всё — соя и кукуруза? — удивляется Амелия.

— Почти. На территории Ядра ещё растёт виноград, картофель и ягодные культуры, а ниже по течению Орба, за Ядром — яблоневые сады.

Священник хмурится, напряжённо разглядывает стайку кошек, пожирающих что-то на берегу. Что-то, принесённое рекой. Небольшое, не крупнее самих зверьков. Отец Ланглу неловко поворачивается, весло ударяет по обшивке лодки, от резкого звука кошки бросаются врассыпную. На серых камнях остаётся то, что раньше было новорожденным младенцем — истерзанное полуразложившееся тельце. Ксавье закрывает глаза. Он видел такое не раз и не два, но привыкнуть к этому невозможно. Умерших матери оплакивают и относят на кремацию. Тех, кто был любим и дорог. Почему ненужных детей всегда вышвыривают в реку?

«Прости ей, Господи. И прими маленькую душу в объятья свои. И дай мне слова, чтобы я мог достучаться до сердец тех, кто творит подобное. Что стало с миром, который Ты создал? Что мы с ним сделали? Почему одни за своих детей готовы на убийство, а другие убивают новорожденных своими руками? Почему Ты даёшь детей тем, кто их не желает, и оставляешь ни с чем тех, кто молит тебя о материнстве? Да, я упрекаю Тебя — но сколько можно носить в себе вопросы, на которые Ты не отвечаешь? Ты, справедливый, правильный…»

— Отец Ксавье, — окликает его Амелия. — У вас что-то болит?

Он отвечает: «Нет», — и поспешно улыбается, словно стыдясь своих мыслей. Как она узнала? Детская непревзойдённая интуиция — или он позволил себе минутную слабость, и всё, что он чувствует, отразилось на лице? Амелия наблюдает за ним из-под прикрытых век и будто чего-то ждёт. Он опускает весло в воду, направляя лодку ближе к середине реки. Серые, безжизненные воды Орба лениво продолжают свой путь к морю.

— Когда люди опускают плечи и голову вот так и из больших и сильных становятся маленькими — у них болит, — тихо произносит Амелия. — Я видела это в госпитале. Там болит у всех, даже у тех, кто лечит. Месье, который ухаживал за мной, иногда заходил в комнатку, где я лежала, садился у окна вот так. А до этого мама так делала. А потом попала в госпиталь. Отец Ксавье, вы не болейте. Я не умею рулить лодкой.

— Я в порядке, мадемуазель Каро. Просто что-то попало в глаз.

Амелия ложится на бок, кутается в плащ с головой и засыпает. Ксавье молча работает веслом, стараясь не шуметь и ни о чём не думать. Так проще, так спокойнее. Он считает до миллиона — своего рода медитация. Изредка поглядывает на мирно сопящую во сне Амелию и гонит от себя воспоминание: укрытое плащом тело, бессильно откинутая детская рука, под ногтями — запёкшаяся кровь; священник осторожно заглядывает под плащ, смачивает водой тряпицы на лице ребёнка. Восемь лет прошло — а Ксавье Ланглу всё ещё помнит, как ловил каждый его вдох, молясь, чтобы он не стал последним. И как тяжело давались слова, адресованные врачу в госпитале Второго круга: «Не спрашивайте ни о чём. Спасите ребёнка. Я найду, как отблагодарить».

Река изгибается, впитывая в себя приток — такой же серый и безжизненный, как сам Орб. Отец Ланглу направляет лодку левее, поглядывая на обрывистый берег. Поля заканчиваются, в полукилометре высится стена, кольцом окружающая Ядро. Беспокойство внутри нарастает. Ксавье прислушивается, стараясь погружать весло в воду как можно тише, скользит напряжённым взглядом по зарослям, покрывающим прибрежный холм. Да, до ворот пропускного пункта и до бунтовщиков далеко, но дитя в его лодке настолько слабо и драгоценно, что Ксавье не имеет права на риск. Ни малейшего.

Плоскодонка бесшумно огибает холм, и отец Ланглу правит к отмели. В нескольких метрах от берега он снимает сандалии, закатывает брюки до колен и позволяет течению увлечь лодку в арку под стеной Ядра. Звуки становятся гулкими, дневной свет меркнет. В глубине десятиметрового тоннеля виднеется решётка, отрезающая кому-либо водный путь. Ксавье Ланглу кладёт весло, переступает за борт и бредёт в тоннеле по мелководью, таща за собой лодку. Плоскодонка качается, волны шуршат галькой на берегу, и эти звуки будят Амелию. Она моргает, сонно смотрит вверх, и пугается, увидев вместо привычной серой сетки Купола грубую каменную кладку.

— Отец Ксавье! — зовёт она, и эхо звонкой птицей мечется в тоннеле.