Елена Хаецкая - Несчастный скиталец

Сестрицы и Миловзора за столом я не зрел, не зрел и аль-Масуила. Что до последнего, то Клоппенгрубер поведал о последней колдуновой конфузии. Сразу по прибытии, избавившись от опеки нашей, сей непутевый старик явил себя сладострастником и отнюдь не медля предъявил наипылкие чувства некоей юной княжне. Княжна, более для куриозу, была с ним любезна, при сем поставила ему условие: оный непременно должен был ея удивить своею способностию к полету, наподобие птицы. Припомнив наскоро уроки, им некогда пройденныя, чародей взмыл на воздуся и, кружась по парку, руками гораздо размахивал. По заносчивости своей мнил он себя не иначе орлом, а походил более на глухаря. Пролетая над газоном, уронил аль-Масуил с ноги туфлю, каковая туфля угораздила по голове кавалера де Барабуза. А сей Барабуз – человек дикаго и неукротимаго нрава и при том – знатный охотник. Заметив в упавшей туфле некий обидный для себя намек, схватил де Барабуз охотничий арбалет и первой же стрелою сразил колдуна в мягкую часть. Будучи уязвлен, чародей наш вскричал – ах! – на манер умирающего лебедя и свалился в пруд, перепугав лебедей живых. де Барабуз, раскаявшись в порыве своем, спас колдуна от утопления. А княжна отдала свои симпатии меткому стрелку, словно бы оный не волшебнику в седалище попал, а ей в самое сердце. Аль-Масуил же пребывает в лазарете, сокрушенный духом.

Прослышав сие, поклялся я при случае пожать де Барабузу его верную руку.

Неожиданно маркиза, за коей я следил украдкой, из-за стола поднялась и, сопровождаемая неизвестным мне кавалером, отошла в сторонку. Я тако-же вышел из общества едоков с извинениями и скользнул в тень, дабы подсмотреть за нею. И что же я узрел? Под грушевым деревом, выстриженным в виде прыгающего льва, маркиза (а вернее – лже-маркиза, ибо не было на ея плечах никакой отметины) расточает кавалеру ласки. А сей кавалер, по просьбе ея, лобзает ей плечо и оставляет об сем свидетельство, т. е. метит таковым же образом, как и истинная де Мюзет была освидетельствована. Увы! Я уже смекнул, что злодейка мысли мои прочла и обезопасилась. Теперь же не смел я поднять шуму – страстный кавалер самозванки, не разбирая, встал бы на ея защиту и я быв бы шпагой его тут же прободен. Не для сего претерпел я столько невзгод!

Оставалось мне лишь следить за Феанирою да искать способа предупредить моих сотоварищей. С видом весьма невинным зачал я ходить взад-вперед по аллейке, так, чтобы злодейка незамеченной не скрылась. Поблизости ни Эмилии, ни Миловзора не наблюдалось. Что за превратность жизни! Покуда нет в близких надобности, оне роятся вокруг твоей головы, подобно пчелам, и докучным жужжанием всякий миг горазды отвлечь от важных дум. Стоит только надобности возникнуть, и тут же преображаешься ты в пустынника – никого нет рядом.

Лже-маркиза, обратив на меня нарочитое внимание, вздумала, верно, вволю меня подурачить. Оставила она свой укромный приют и вместе с кавалером направилась в сторону парка. Я же, блюдя приличное расстояние, следом пошед.

В парке тако-же музыка играла и премного прогуливалось всякаго люда. Иные катались на ручном грифоне, иные на качелях, а иные и по пешему прохаживались, все больше парочками. На скамейках преизящных сидели иной раз и компаниями. Мимо проходя, быв я свидетелем поучительной истории. Некая фея из числа гостей пошутила над юношей, каковой добивался ея расположения. Сей восторженный волокита дерзнул прочесть вирши своего сочинения. Хороши они были или же напротив – плохи, об том я не сужу. Однако же фея внимала благосклонно, а после чтения приложила к губам чтеца пунцовую розу. Пиит и сам сделался пунцов, а когда решился что-либо сказать, с уст его, вместе со звуками, принялись падать и цветы. Необычайные ароматы последних разнеслись по вечернему зефиру. Тут же рядом случился другой юноша, по всему судя – завистливый соперник сочинителя. Сей мнил себя остроумцем и сей же час взялся осмеивать счастливца, а пуще – его вдохновенныя напевы. Рифмы назвал он неоригинальными, размер – смешным, а самую суть – пустым вздором. Того ему показалось мало – и со смехом злой завистник взялся передразнивать пиита, глумясь над творением его. Рядом были всякие кавалеры и дамы, каковые смех подхватили. Сочинитель гораздо побледнел и едва не подавился цветком пиона. Фея, зря сие, нахмурила брови, притопнула ножкою – и что же? С уст насмешника немедля посыпались жабы, змеи и иная нечисть. А подпевалы его, зело испугавшись, разбежались в стороны. Мне осталось лишь пожалеть, что сия мерзкая участь не постигла разом всех насмешников и любителей пустого зубоскальства.

Продолжал я преследовать преступную лиходейку, каковая не преминула обнаружить сие, оглянувшись чрез плечо. Скроив насмешливую мину, особа сия наградила меня улыбкою, и улыбка та не предвещала ничего хорошаго. Кавалер ея тако-же обернулся и уставил на меня тяжкий взор. Улыбаться мне он не стал, а напротив – нахмурился. Я сей же миг изобразил собою, будто-бы разсматриваю цветы на кусту и токмо этим увлечен. Про себя же подумал – непременно выйдет сцена!

Раз довелось мне итти рядом с нарочитою запрудой, где купались, а щедрый кустарник всем скромникам и скромницам укрытие предоставлял – ибо не всякий настолько лишен смущения, дабы у всех на виду разоблачаться.

С неожиданностью выскочили из сего укрытия две юныя нимфы, облаченныя токмо в резную тень от куста. Нимфы оные зело перепуганы были, отчего и позабыли одеться. Искали же оне моей защиты!

– О, кавалер! – возопили обе. – Спасите нас, ибо из-под земли, рядом с одежою нашей, лезет престрашнаго вида стрекоза, и мы ея опасаемся!

«Что за вздор! – подумалось мне. – Разве обитают стрекозы под землею? Да хоть бы и так, не слыхал я, чтобы кто-либо быв покусан стрекозою».

Однако-ж долг кавалера пред дамами велел мне разъяснить сей афронт. Но что же я обнаружил? Не стрекоза то была, а исполинскаго росту медведка, каковая взаправду ради каких-то причин выглядывала из норы своей. Сорвал я тростину и сим орудием заставил медведку убраться во-свояси, гораздо ея изумив. А нимфы, исполненныя благодарностию, одарили меня поцелуями и именовали безстрашным их избавителем. После же вспомнили оне о стыдливости и подняли немалыя визги. Я же ретировался с приличной спешкою и возобновил погоню за злодейкою.

Кружили мы по парку изрядно. Раз я наткнулся на слугу моего, Мартоса, каковой в парадном платье, словно-бы какой господин, жуировал и подпущал амура не иначе горничной, тако-же в благородном наряде. Я напустился на него было, но он счел мне возразить: дескать, в сем шато за правило, ежели слуга несколько часов побудет и кавалером. Вот уж вздор! Кто изобрел таковой обычай? Всяк хорош на своем месте, господин-ли на господском, лакей-ли на лакейском. Сей порядок заведен от природы и переменять его небезопасно. Впрочем, на пререкания не было у меня времени, потому я оставил нахала, а он, желая перенять моих изящных манер, ломался пред служанкою, словно бы обезьяна. Тьфу!