Елена Хаецкая - Поп и пришельцы

Разговор потек теперь куда более обстоятельный и серьезный. Кое-что об убийстве уже стало известно. Один из товарищей дяди Мотяха, называемый Задрыга (Иван Иванович Задрыгин по паспорту) вдруг набрался решимости и во всеуслышание высказал гипотезу:

– А у них, это… у попов… если уродство – то все. У них, это, урод за человека не считается. Вообще!

– При чем тут – «урод»? – снисходительно спросил его дядя Мотях.

Задрыга густо покраснел под сложной смесью мазута, родной почвы и загара и пояснил:

– А то, что эту, дочь, ее изрезали бритвой. Убийца!

– Ну вот откуда ты знаешь, что бритвой? Может, ножом?

– Может, – обреченно согласился Задрыга и замолчал.

– Эх, – вздохнул дядя Мотях и похлопал Задрыгу по спине. – Были когда-то и мы рысаками.

Присутствующие в «стекляшке», которых заметно поприбавилось, почему-то рассмеялись, а Задрыга быстро допил свою водку и окончательно загрустил. Дядя Мотях начал уже искать взгляда Жанны, но та прикрикнула: «До восьми вторую не продам!» и взялась обслуживать учителя Гувыртовского, который закупал батоны на сухари и консервированную фасоль.

Гувыртовский сказал, обращаясь к продавщице:

– Зачем вы приобретаете ребенку такие дорогие игрушки, Жанна Евгеньевна?

Он порылся в карманах, едва не выронив при этом батоны, и выложил на прилавок маленький игровой компьютер «Гуфи».

– Заберите. И пусть в школу больше не берет. Играет на уроках, на переменах, совершенно не слушает преподавателя. А если старшие дети отнимут?

Жанна неблагослокнно прибрала компьютерчик.

Гувыртовский продолжал:

– И природоведение ваш Петюн, Жанна Евгеньевна, запустил совершенно. Вы проконтролируйте. Контрольная по муссонам – двойка. Вот пусть он вам покажет – спросите у него вечером.

– Мне некогда его учить природоведению, – холодно молвила Жанна. – Я, между прочим, весь день работаю.

– Я понимаю, Жанна Евгеньевна, и уважаю ваш труд, – сказал учитель. – Но вы как мать просто посмотрите его контрольную.

– И потом, зачем ему ваши муссоны? – продолжала уязвленная Жанна. – Современный человек не обязан разбираться во всякой ерунде.

Гувыртовский выпучил глаза, как делал всегда, если подступала ярость.

– Такие вещи, Жанночка, обогащают душу, – вмешался дядя Мотях. Он никогда не заискивал и не подлаживался под чужое мнение. – Мало ли что? Лишних знаний не бывает.

– Очень надо! – не сдавалась Жанна. – Я вот выросла без этого. И ничего! Надо второго заводить, – вдруг сказала она.

– Вот это правильно, – одобрил дядя Мотях. – А беременные, Жанночка, они добрые.

– До восьми не продам, не дождешься! – фыркнула Жанна и, будучи непоследовательной, все-таки продала ему второй «мерзавчик».

Гувыртовский потоптался немного у прилавка.

– А что, – спросил он, – эта мать – она здесь была?

– Вот вы, Иван Петрович, – сказала ему Жанна, – чем морочить нам голову, сходили бы к своему приятелю да поинтересовались: как он не постыдился разбить сердце матери?

– Отец Герман? – удивился Гувыртовский. – А что он ей сделал?

– Вот сходи и все узнаешь, – поддержал Жанну дядя Мотях. – А потом возвращайся сюда, расскажешь. Мы обождем.

Гувыртовский покинул «стекляшку», поглядел в тихое вечереющее небо, поежился от прохладцы. Вытертый пиджачок ерзал на костлявых плечах учителя: устав за пятнадцать лет непрерывной службы, он словно бы говорил своему обладателю: «Прости, господин мой, брат мой, не могу я больше тебя греть – хошь снеси меня за это на помойку, а хошь – прости и носи меня, такого негодного, и далее». Ночь наступала, и она показалась Гувыртовскому втайне напоенной злом. Как будто пряталось нечто, к чему не следовало прикасаться даже мыслями.

Гувыртовский поудобнее рассовал покупки по карманам и зашагал к домику отца Германа.

Заслышав движение в кустах у крылечка, отец Герман отложил книгу и выглянул в окно.

– Гувыртовский, это вы? – тихо окликнул он сгусток темноты, копошившийся внизу.

– Да.

– Не шумите, матушка отдыхает.

Гувыртовский на мгновение огорчился – в этот бесприютный вечер ему особенно хотелось покушать домашнего – но так же быстро взял себя в руки. Он снял обувь прямо на крыльце и в одних носках прокрался в комнатку. Горела настольная лампа, на вязаной скатерке лежала книга с тряпичной закладкой – детсадовским рукоделием давно выросшего Алеши. На полке перед иконами успокоительно моргала фарфоровая лампада, похожая на пирог и на церковку одновременно. Гувыртовский несколько секунд смотрел на нее, потом сделал над собою усилие и, чувствуя себя несколько смешным, старательно перекрестился.

– Чай у меня остыл, – предупредил отец Герман, показывая на чайник, спрятанный на подоконнике за занавесочкой.

– Ничего, ничего, – даже как будто испугался Гувыртовский. – Я не за чаем… А впрочем, налейте немножко. Посидим тихонько. Я только что из «стекляшки». Ушел с неприятным чувством.

Отец Герман чуть прищурился, но ничего не сказал.

– Там только и разговоров, что об убийстве, – продолжал Иван Петрович. – Вас, между прочим, считают черствым.

– Дорогой Иван Петрович, будь я даже мягким, как вареная колбаса! Не в человеческой власти превратить одно в другое. Человек или крещен, или нет. Погибшая девушка не принадлежала к Церкви. А ее мать непременно желает устроить ей христианское погребение. Это все равно что состоять в профсоюзе кролиководов, а требовать надбавки за выслугу лет от профсоюза металлургов.

– Понятно, – хмуро сказал Гувыртовский. – Всё же вас очень бранили.

– Что – и никто не заступился?

– Только дядя Мотях, по-моему.

– Удивительное дело, – проговорил отец Герман. – Дядя Мотях – старый агностик, и вдруг за меня заступается.

– Кстати, Герман Васильевич, вы мне можете объяснить разницу между гностиками и агностиками? – спросил Гувыртовский, странно вильнув мыслью. – Мы это в университете проходили, но как-то очень в деталях – я ничего не понял.

Пиджак неловко зашевелился на плечах Гувыртовского, когда тот откинулся на спинку стула и вложил руки в карманы, втиснув их между подкладкой и ребристой жестянкой с подозрительной фасолью.

– Агностик – это тот, кто считает, что в мире ничего сверхъестественного нет, – сказал отец Герман. – А гностик считает, что в мире имеется Нечто, вроде Космического Разума.

Гувыртовский моргнул и уточнил:

– Агностик полагает, что есть Космический Разум?

– Нет. Гностик.

Они помолчали.

Потом учитель сказал:

– Я, наверное, гностик. Вы очень точно это определили. Мне сегодня именно показалось, что существует Нечто. Нечто невидимое. Может быть, даже Космический Разум. Только очень злой и зоркий, понимаете? Он как будто заглядывал ко мне в душу, ища, за что бы уцепиться, что бы такого из меня спереть.