Андрей Васильев - Файролл. Право выбора [litres]

– Илья прав, – глухо сказал Зимин, опуская глаза и всей своей фигурой показывая глубочайшее раскаяние. – Это моя вина, мой недосмотр, ряд моих же поспешных и даже неверных решений…

– Киф, приятель, не сочти за труд, возьми с полки во-о-он того шкафа какую-нибудь книгу поувесистее, – внезапно попросил меня Старик. Я положил бутерброд, от которого только что откусил изрядный ломоть, на столик, кивнул и, жуя, подошел к книжному шкафу.

Елки-палки, шкафчик-то раритетный. Я не большой знаток антикварной мебели, но есть какие-то вещи, глядя на которые ты сразу понимаешь, что перед тобой овеществленное Время. Терпкий запах ушедших дней, не сегодняшняя тонкость и добротность работы, индивидуальность во всем – вот признаки таких вещей. Они как бы говорят: «Мы всё видели, всё знаем, всё прошли. И тебя переживем, мальчишка».

Я открыл дверцу (без скрипа, без усилий, она плавно обозначила движение, как бы сама, без моей помощи) и дернул за корешок какую-то толстенную книгу в плотной темно-синей обложке, оказавшуюся при этом невероятно легкой.

– Вот эта подойдет? – с набитым ртом спросил я. – Это… Как ее?

Я вчитался в буквы на обложке – они оказались не совсем русскими. Такое ощущение, что автор этого труда смешал наш алфавит с греческим.

– Мате…Мате… матике, – наконец прочел я. – А автора не знаю, нерусский какой-то, из одного слова.

– Византиец, – любезно подсказал Старик. – Н-да, хорошая книга, жалко немного мне ее. Ну да ладно, для милого дружка, так сказать… Ты, Киф, положи ее на поднос, да и подпали, хоть бы даже вон от той свечи.

Я глянул налево – и впрямь, там, у окна стоял шандал с горящими свечами. Странно, а чего я его сразу не заметил? С голодухи, не иначе, внимание рассеянное стало.

– Жалко, – я повертел в руках книгу. – Ей же, небось, лет пятьсот, а то и поболе.

– Поболе, поболе, – подтвердил Старик добродушно. – Но нам нужен пепел.

Его фраза не оставляла сомнений в том, что я должен спросить: «Какой?». Ничего хорошего из этого выйти не могло, но и оказаться на месте этих двоих я не хотел. Сейчас не спросишь – потом опалу жди. Нет уж, нафиг такие игры.

– Какой пепел? – с немного малахольным видом спросил я.

– Такой. – Голос Старика начинал леденеть. – Легкий. Летучий. Вонючий. И много. Чем-то ведь Максимилиану фон дер Эйнфрейну надо посыпать свою главу? Свою пустую, безмозглую, заносчивую главу, которую надо было бы сейчас не склонять вниз с покаянным видом, а попросту усечь! Усечь!

Последние слова Старик ронял в полной тишине, он не кричал, напротив, говорил очень негромко, но я даже и дышать-то почти перестал, знай прижимал к себе книгу неведомого мне автора, как бы пытаясь прикрыться хоть чем-то, как будто мне это могло помочь. Мне реально стало страшно, причем природа страха мне была неясна – орут не на меня, я даже вроде как наоборот – при деле. Но все равно – моя бы воля, я бы в окно прямо сейчас выскочил, и хрен с ним, с высоким этажом, такая жуть меня взяла.

– Ваше право, магистр, – Зимин сполз с кресла, его колени, глухо стукнув, оказались на дереве пола. Кстати – паркет тут такой же добротный, как и все другое. Темно-бордовый, сделанный на совесть, каждую жилочку дерева, на него пошедшего, видно. – Все будет так, как вы пожелаете.

– Мне книгу-то жечь? – выдавил из себя я неохотно. Ну да, лезть в это все не слишком по уму, но Зимина надо было спасать. Если его сейчас укоротят на башку, у меня будет сразу две неприятности. Первая – его место может перейти к пьющему Валяеву, а этого не хотелось бы, – пьяница-мать – горе в семье. И вторая – я буду свидетелем убийства, тем более ритуального, а это отягчающее обстоятельство. Эти все выкупятся, а я сяду как исполнитель и организатор этого злодеяния. И это не шутка – от этой компании можно ожидать чего угодно. Да и вообще, – я тут недавно уже сострил по поводу отрубания головы – и чем дело кончилось? Но там игра была, а это жизнь.

Все повернулись ко мне, я цыкнул зубом – вроде как мясо ели, – и снова спросил:

– Жечь книжку или нет?

– Ты думаешь, что пепел лучше меча? – Старик смотрел на меня с интересом. – Эффективней?

– Я думаю, что и в том, и в другом особого смысла нет, – убрал я книгу на старое место. – Как по мне – так надо выпить.

– Хотелось бы обоснование. – Старик подпер рукой подбородок, на его лице гуляла улыбка, свойственная бездетным женщинам и воскресным папам при виде смышленого ребенка. – В общих чертах.

– Книгу не восстановишь, голову обратно не приделаешь, – пояснил я, садясь на свое место. – А работу дальше работать будет надо, она же никуда не денется? Ну, вот не станет Максима Андрасовича – стало быть, и всех нас меньше станет. А чем нас меньше – тем врагам удобнее.

Мне очень хотелось глянуть на Азова и понять, что он по этому поводу думает, поскольку, если что, точку зрения на этот вопрос изменить недолго. Головы рубить никто никому уже, похоже, не станет, а сила сейчас у него. Но поди поверни башку, когда на тебя Старик глазеет.

– Максимилиан, плесни мне вина. – Старик протянул руку с чашей, красивой, дорогой, сразу видно – тоже старой работы. Нет, у него не кабинет, у него тут филиал какого-то крупного музея. – Думаю, что твой человек прав – надо выпить.

Зимин шустро поднялся, в его руках оказалась пыльная бутылка, и секундой позже из нее, мелодично булькая в чашу, потекла густая красная жидкость. Запахло пряно и сладко одновременно – садом, поздним летом, какими-то ягодами. Приятный такой аромат, успокаивающий.

– Славное вино. – Старик сделал несколько взбалтывающий движений рукой. – По крайней мере – на вид.

– И на вкус не хуже, – заверил его Зимин. – Надеюсь.

– Опять «надеюсь», – поморщился Старик. – Ты должен говорить: «Именно так». Или – «Заверяю вас». Все эти «может быть» и «наверное» оставь для властей, они и не такое съедят, особенно если это подкрепить купюрами. Я же хочу, чтобы мои приближенные точно знали, что делают, и были готовы нести за сделанное их руками и головой ответственность. Личную. Персональную.

Съедят. Ох, я бы бутерброд доел! Но как-то неудобно – вроде как беседа идет.

Старик тостов говорить не стал и другим налить не предлагал – он отхлебнул вина и с видом знатока покачал головой:

– Улей и сад, – негромко произнес он. – Да, это славное вино. Ах, какое было солнце в Андалусии, какие женщины! Как они меня любили, как почитали. Увы, увы им, увы им всем, ибо те, кто любит, должны помнить о том, что частенько отданная любовь возвращается дарителю в виде трехкратных мук. Огонь, вода и боль – вот что ждало этих крепкотелых и вместе с тем трепетно-нежных дев.

Старик опустил свою голову, в черноволосье которой не было ни единого седого волоска, и вроде как задремал.