Лайон де Камп - Вечный мечтатель

Ранним утром в четверг, 11 июня 1936 года, Роберт Ирвин Говард, молодой писатель, публиковавший свои произведения в дешевых журналах, отошел от постели матери. Его взгляд, возможно, скользнул по открывавшейся за окном картине — по выжженной солнцем траве до деревянной ограды, отделявшей их участок от соседей, семьи по фамилии Батлер.

Хотя было всего чуть больше семи утра, становилось уже по-настоящему жарко. Солнце, зависшее над горизонтом, обещало еще один палящий день. Вокруг все замерло в тишине и спокойствии. Городок Кросс Плэйнс походил на развалившегося на солнце пса, задыхающегося от жары.

У Кросс Плэйнс было достаточно своих забот, чтобы обращать внимание на проблемы молодого человека, мало известного в городе. «Время, — как заметил один из местных жителей, — похоже, обошло Кросс Плэйнс стороной». Нефтяной бум двадцатых годов с его процветанием сменился Великой Депрессией. Неглубокие нефтяные скважины очень скоро оказались истощенными, и люди, привлеченные в эти места лихорадкой наживы, разъехались кто куда. Создалось впечатление, что вместе с ними ушли и дожди. В городке установилась изнуряющая жара. Местные фермеры утверждали, что такой продолжительной засухи не помнят даже старожилы.

Казалось, зной не мешал только многочисленным стервятникам. На окрестных пастбищах происходил массовый падеж скота. Очень часто туши животных были чудовищно раздуты — скотина, пытаясь спастись от мучительного голода, жевала стебли кактуса опунции. Чтобы прекратить страдания несчастных животных, фермеры вынуждены были забивать их на мясо. Многие семьи в годы Депрессии существовали только за счет заготовленного впрок мяса да стручкового красного перца. Вдоль оград из колючей проволоки, тянувшихся на многие мили вдоль пастбищ, сушились на солнце растянутые шкуры животных. Надо сказать, что они выглядели куда привлекательнее, чем изъеденные червями и слепнями туши мертвой скотины, во множестве валявшиеся среди пастбищ.

Земля долго не могла оправиться после столь тяжкого испытания. Хотя после весенних дождей 1936 года вновь наполнилось водой озеро, вернулся в свое русло ручей, зазеленели прерии, но иссушенная зноем почва Западного Техаса и сами техасцы все еще носили следы страданий. Июнь снова выдался сухим и жарким.

Это была длинная ночь. Роберт Говард, должно быть, долго протирал воспаленные длительным ночным бдением глаза, перед тем, как в последний раз окинуть взглядом затемненную комнату. Тело его матери, лежащей в кровати, было иссушено туберкулезом, который, возможно, был осложнен раком. Последние несколько дней она никого не узнавала.

Мисс Мерримэн, ночная сиделка, которая заменяла иногда Роберта у постели матери, уже ушла домой. Он обратился к другой сиделке, миссис Грин, с вопросом, который уже задавал прошлой ночью своему отцу: «Скажите, она еще может прийти в сознание?»

Ее ответ был таким же, как у отца. Миссис Грин тихо прошептала: «Нет. Боюсь, что нет».

Перед лицом потери человека, придававшего основной смысл его существованию, Роберт Говард вышел из комнаты матери и отправился в свой кабинет, где на широком письменном столе стоял его старый разбитый «ундервуд». Упав на стул, он вставил в машинку лист бумаги и напечатал:

Затем он спустился в узкую прихожую, ни слова не сказав недавно нанятой кухарке, которая шаркала по кухне, готовя завтрак. Выйдя через заднюю дверь, он не взглянул на прощание на скромный белый дом, обшитый досками, где его отец, д-р Айзек Мордекай Говард, со своим гостем, д-ром Дж. Д. Диллом, сидели за утренним кофе. Кухарка не испытала ни малейшей тревоги, когда, бросив взгляд в окно, увидела, что Роберт садится в свой запыленный «шевроле-седан» выпуска 1931 года, припаркованный у забора с западной стороны дома. Она была уверена, что он собирается в город, купить утренние газеты — как делал это каждое утро. Когда «шевроле» отъехал, она спокойно вернулась к своим занятиям.

Достав из отделения для перчаток одолженный им автоматический кольт-380, Роберт Говард снял его с предохранителя. Он, должно быть, подумал о том, что сказал ему за день до этого доктор Дилл, старый друг семьи, который приехал из городка Райзинг Стар, чтобы быть с Говардами в тяжелые для них дни. Роберт спросил у него, возможно ли вернуть к жизни человека, у которого прострелена голова. Старый доктор на некоторое время задумался, а затем ответил, что известно несколько случаев, когда люди выживали, но им просто повезло — пуля проходила, не задев мозг.

Около восьми часов утра, сидя в своем автомобиле, Роберт Эрвин Говард выстрелил себе в голову. Таким образом он пытался избавить себя от страдания при мысли о смерти матери. В четыре часа того же дня, примерно в то время, когда по улицам Кросс Плэйнс проходила поливальная машина, Роберт Говард скончался, не приходя в сознание. Мать Роберта, находившаяся в коме, также была избавлена от известия о смерти сына.

Эстер Говард последовала за своим сыном на следующий день. В последние часы своей жизни она не слышала, как барабанит по крыше их дома ливень, оплакивая ее безвременно ушедшего сына. В половине одиннадцатого прохладной благоухающей ночи миссис Говард не стало.

Мать и сын были похоронены в воскресенье 14 нюня 1936 года на мемориальном кладбище Гринлиф в Браунвуде, городке, находящемся в сорока километрах, после совместной погребальной службы в баптистской церкви Кросс Плэйнс. Их свежие могилы были вырыты в земле, обильно политой дождем, шедшим в Браунвуде в течение трех дней подряд. В Западном Техасе есть поговорка, что посаженное в дождливый день непременно дает щедрые плоды.

Если это краткое описание смерти и возрождения Роберта И. Говарда может показаться кому-то слишком мелодраматичным, можно заметить, что оно всего лишь соответствует его собственному вкусу. В одном из писем Говард признает в себе тягу к мелодраматизму, к которому были втайне склонны многие техасцы. Он полагал, что о некоторых известных преступниках, таких как Боб Оллинджер, Бат Мастерсон, Генри Планмер, помнили только потому, что их поступки были явно мелодраматичными. Особенно это касалось Бена Томпсона — про него Говард сказал, что вся жизнь этого человека походила на эффектную мелодраму, включая момент его смерти, когда он был застрелен в театре города Сан-Антонио.

Говард говорил своему другу Г. Ф. Лавкрафту, что будет последним, кто станет отрицать в себе подобные склонности, но было бы ошибкой предполагать, что мелодрама отрицает серьезность намерений. Нельзя с уверенностью сказать, что человек с Юго-Запада говорит неправду только потому, что он сгущает краски. Многие люди слишком поздно приходят к пониманию, что обманщик не всегда может быть трусом, а хвастун может на самом деле осуществить свои похвальбы.