Александр Шалимов - Под одним солнцем. Наша старая добрая фантастика (сборник)

В 1952 году, когда мир угнетала величайшая нелепость XX века, называемая «холодной войной», профессор Берн перед большой аудиторией произнес невеселую остроту великого Эйнштейна: «Если в мировой войне № 3 вздумают воевать атомными бомбами, тогда в мировой войне № 4 будут воевать дубинками…»

В устах Берна, которого называли «самым универсальным ученым XX столетия», это звучало несколько сильнее, чем обыкновенная острота. Посыпались письма, но Берн на них не смог ответить. Осенью того же 1952 года ученый погиб во время своей второй геофизической экспедиции в Центральную Азию.

Уцелевший другой участник этой маленькой экспедиции, инженер Нимайер, позднее рассказывал:

— Мы переправляли нашу базу на вертолете в глубь пустыни Гоби. В первый рейс, погрузив приборы и взрывчатку для сейсмологических исследований, вылетел профессор. Я остался охранять остальное снаряжение. Когда вертолет взлетел, в моторе что-то испортилось и он стал давать перебои. Потом мотор совсем заглох. Вертолет еще не успел набрать скорость и поэтому стал быстро снижаться вертикально с высоты сотни метров. Когда машина коснулась земли, произошел сильный — в два раската — взрыв. Должно быть, снижение оказалось таким стремительным, что от резкого толчка детонировал динамит. Вертолет и все его содержимое вместе с профессором Берном разнесло буквально в пыль…

Этот рассказ Нимайер слово в слово повторял всем осаждавшим его корреспондентам, ничего не прибавляя и не убавляя. Специалисты нашли его убедительным. Действительно, снижение груженого вертолета в нагретом и разреженном воздухе высокогорной пустыни должно было произойти ненормально быстро. Толчок при посадке мог привести к таким трагическим последствиям. Комиссия, вылетевшая на место катастрофы, подтвердила эти предположения.

Один лишь Нимайер знал, что в действительности нес было иначе. Но он даже перед смертью не выдал тайны профессора Берна.

Место в пустыне Гоби, куда добралась экспедиция Берна, ничем не отличалось от своих окрестностей. Такие же застывшие волны барханов, показывающие направление гнавшего их последнего ветра; такой же серо-желтый песок, сухо скрипящий под ногами и на зубах, то же солнце, ослепительно белое днем и багровое к вечеру, описывающее за день почти вертикальную дугу в небе. Ни деревца, ни птицы, ни тучки, ни даже камешка в песке.

Листок блокнота, на котором были записаны координаты этого места, профессор Берн сжег, как только они его достигли и отыскали шахту, вырытую во время прошлой экспедиции. Таким образом, сейчас эта точка пустыни отличалась от остальных только тем, что в ней находились два человека — Берн и Нимайер. Они сидели на раскладных полотняных стульях у палатки. Невдалеке отблескивали серебристый фюзеляж и лопасти винтов вертолета, похожего на громадную стрекозу, присевшую отдохнуть на песок пустыни. Солнце посылало свои последние лучи почти горизонтально, и от палатки и вертолета уходили за барханы длинные причудливые тени.

Берн говорил Нимайеру:

— Когда-то один средневековый медик предложил простой способ бесконечного продления жизни. Нужно заморозить себя и в таком виде храниться где-нибудь в погребе лет девяносто. Потом отогреть и оживить себя. Можно пожить лет десять в этом веке и снова заморозить себя до лучших времен… Правда, сам этот врач почему-то не пожелал прожить лишнюю тысячу лет и умер естественной смертью на шестом десятке. — Берн весело сощурил глаза, прочистил мундштук и вставил в него новую сигарету. — Да, средние века… Наш невероятный двадцатый век занимается реализацией самых сумасбродных идей средневековья. Радий стал тем философским камнем, который может превратить ртуть или свинец в золото. Мы не изобрели вечный двигатель — это противоречит законам природы, но открыли вечные и самовозобновляющиеся источника ядерной энергии. И еще одна из идей: в 1666 ГОДУ почти вся Европа ожидала конца света. Но если тогда причиной этому были лишь кабалистический смысл числа «666» и слепая вера в апокалипсис, то теперь идея о «конце света» имеет под собой солидную базу в виде атомных и водородных бомб… Да, так я о замораживании… Эта наивная выдумка средневекового медика сейчас тоже приобрела научный смысл. Вы знаете об анабиозе, Нимайер? Его открыл Левенгук в 1701 году. Это, затормаживание жизненных процессов с помощью холода или, в других случаях, высушивания. Ведь холод и отсутствие влаги сильно снижают скорость всех химических и биологических реакций. Ученые уже давно осуществляли анабиоз рыб и летучих мышей: холод их не убивает, а сохраняет. Умеренный холод, конечно… Существует и другое состояние — клиническая смерть. Дело в том, что животное или человек умирает далеко не сразу после того, как остановилось сердце. Прошлая война представила медикам возможность глубокого исследования клинической смерти. Некоторых тяжело раненных удавалось оживить даже через несколько минут после остановки сердца, причем это были смертельно раненные, заметьте! Вы физик и, возможно, не знаете…

— Я слышал об этом, — наклонил голову Нимайер.

— Не правда ли, слово «смерть» теряет свой пугающий оттенок, когда к нему прибавляется этот медицинский эпитет «клиническая»? Действительно, ведь существует немало промежуточных состояний между жизнью и смертью: сон, летаргия, анабиоз. В них человеческий организм живет замедленно по сравнению с бодрствованием. Вот этим я и занимался последние годы. Чтобы максимально замедлить жизнедеятельность организма, нужно было довести анабиоз до его предела — состояния клинической смерти. Мне это удалось. Сперва за это расплачивались жизнью Лягушки, кролики, морские свинки. Потом, когда выяснились закономерности и режим охлаждения, я рискнул «умертвить» на некоторое время мою обезьянку — шимпанзе Мими.

— Но я видел ее! — воскликнул Нимайер. — Она весела, прыгает по стульям и клянчит сахар…

— Верно! — торжествующе перебил Берн. — Но Мими четыре месяца пролежала в специальном гробике, окруженная контрольными приборами и охлажденная почти до нуля.

Берн нервно взял новую сигарету и продолжал:

— Наконец был осуществлен самый важный и необходимый опыт: я подверг самого себя предельному анабиозу. Это было в прошлом году, — помните, в то время говорили, что профессор Берн тяжело болен? Я был более чем болен, я был «мертв» целых шесть месяцев. И вы знаете, Нимайер, это очень своеобразное ощущение, если, впрочем, так можно говорить об отсутствии всяких ощущений. В обычном сне мы, хоть и замедленно, воспринимаем ритм времени, — здесь этого не было. Я почувствовал нечто вроде легкого обморока от наркоза. Потом тишина и мрак. Потом возвращение к жизни. По ту сторону не было ничего…