Скс - Режим бога. 3-я книга

- Когда ты сможешь? - деликатно поинтересовался мой тезка.

И услышав, явно ожидаемое, "в любое время" сообщил, что машина "подойдёт" за мной через 20 минут...

...Под тяжёлым взглядом Романова сушка застревала у меня в горле.

- Григорий Васильевич, - попытался оправдываться я, - всё равно Ленинград остаётся моим родным городом... и я всегда буду помнить, кто первым меня поддержал и помог... и даже жизнь, наверное, спас...

Помогло мало... если помогло, вообще. Романов продолжал смотреть тяжелым давящим взглядом. "Кто кого пересмотрит" с членом Политбюро я, благоразумно, устраивать не стал и отвел взгляд в сторону.

В огромном кабинете Первого секретаря в Смольном я был впервые. Стены обшиты полированными панелями, окна от потолка до пола, белоснежные шторы всборку, многочисленные шкафы с книгами и, преломляющая свет неисчислимыми гранями своих подвесок, гигантская хрустальная люстра под пятиметровым потолком.

Я снова посмотрел на хозяина кабинета.

- Тебе чего не хватало? - тон Романова, однозначно, записывал меня в "иуды".

"Э!.. Стопэ! Так не пойдет! Надо срочно менять расклад...".

- Да, все у меня прекрасно было! - горячо запротестовал я, - Когда Юрий Михайлович предложил переехать в Москву и сказал, что при МВД организуют ансамбль "под меня", я ведь сказал, что надо подумать и сразу позвонил вам. А Виктор Михайлович сказал, что вы в отпуске... А там время поджимало... И ответа требовали...

Я "сник" под конец своей тирады и закончил совсем упавшим голосом:

- Они студию звукозаписи для ансамбля купили... за границей... сам Леонид Ильич разрешил...

Романов насторожился:

- При чем тут Леонид Ильич?

"Угу... Ну, кто сказал, что неинтересно играть, когда "знаешь прикуп"?! Вдвойне интересно! Потому что волнения меньше и можешь насладиться процессом...".

Далее "переживая и запинаясь" я вывалил Романову всю историю про "комсомольскую" песню и про то, как ее услышал сам Брежнев.

Первый секретарь задумался, правда не надолго:

- Вот видишь! Про комсомол ты песню написал, а про свой родной город? А?! - и он обличительно ткнул пальцем в моём направлении.

Я вскинул голову и зачастил скороговоркой:

- Еще летом написал, Григорий Васильевич! Про блокаду... как раз к годовщине снятия... А недавно меня в комсомол приняли и я тоже... к годовщине...

Я преданно ел Романова глазами. Тот потихоньку смягчался и взгляд из презрительного превратился в просто сердитый. Все-таки, упоминание личного участия Брежнева, преломило его восприятие моего "предательства".

Фамилию Щелокова я специально ни разу не упомянул, поскольку тут у меня были далекоидущие планы. А Чурбанова не жалко, семейные связи с Леонидом Ильичом защитят его от кого угодно.

- Понятно... Ну, показывай, что к блокаде насочинял... Магнитофон, ведь, для этого притащил... - буркнул Романов отпивая уже остывший чай.

"Сонька" еле слышно зашуршала и раздались первые гитарные аккорды:

Песню мы записали с голосом Завадского. Все, вроде бы, просто было... Текст перед глазами, мелодия немудреная... А записывать пришлось в несколько заходов - голос от волнения срывался. Это мне Клаймич потом рассказал.

И Зацепин высказался - "А с виду и не скажешь, что парень ТАКОЕ мог написать...".

Ну, это мне, видимо, за костюм и стрижку...

У Романова заходили желваки.

(Колин голос перешел почти к речитативу шепотом.)

(Романов опустил голову.)

(буквально, вырвал из себя последнее слово Завадский.)

Романов сломался. Не поднимая головы, он встал повернулся ко мне спиной и отошел к окну.

У Зацепина я не присутствовал - учился (blя!), поэтому влиять на процесс не мог. Но у нас была плохонькая запись этой песни в исполнении Сергея из "Аэлиты" - а вот ее писали под моим непосредственных "художественным руководством".

Надо отдать должное, и Клаймичу и, тем более, Завадскому, они не стали ничего менять, а просто скопировали один в один, вплоть до последней интонации.

"Всё правильно... Нужно высокое чувство меры, чтобы ничего не улучшать, когда не надо...".

"Дорогу жизни" я впервые услышал в лихие годы "перестройки" на "Музыкальном ринге". Была тогда такая программа на Ленинградском телевидении. И навсегда запомнил и эту песню, и те томительно долгие секунд пять тишины, которые стояли в студии, прежде чем раздались первые хлопки.

Больше публичного исполнение этой песни я не слышал никогда, но песню не забыл. И вот пришло её время... раньше, чем пришло её время... Мдя.

...Оказывается под большим портретом Ленина, меж деревянных панелей, была замаскирована дверь ведущая в комнату отдыха. Романов, по-прежнему молча, ушёл туда и, судя по донесшимся звукам, сначала высморкался, а потом выпил!

Впрочем... и хотел бы сказать, что понимаю, но нет... Вряд ли можно понять, если не пережил все это сам. А он пережил... и выжил.

Воюя.

Повезло.

...Теперь уже мама гладила меня по голове, прижимала к себе и успокаивала, говоря, что все у нас получится, что она поможет, что я справлюсь...

Справился. Незаметно с силой пережал сам себе горло... и сдержался. Отбрехивался потом волнением и усталостью. Начал жаловаться на пустую трату времени в школе. Когда столько неотложных дел.

Мамин взгляд сразу построжел, но поскольку у меня и четверок то почти не было, то она лишь напомнила, что и так "постоянно пишет записки директору, чтобы меня отпускали".

В итоге решили, что как только решится вопрос с квартирой в Москве, то будем переезжать.

- Надо с дедом поговорить, - мама покачала головой, - ведь ему же не раз предлагали перевод в московский Главк, может сейчас согласится.

Но в голосе хорошо было слышно сомнение.

"Да, деда оставлять здесь одного нельзя. В крайнем случае попрошу помощи у Чурбанова. С ним легче, чем со Щелоковым. И тем более с Романовым...".

...Хотя грешно жаловаться. "Дорога жизни", почти, примирила Романова с моим "ренегатским" переездом в Москву.

Когда Григорий Васильевич вернулся "из под Ленина" на лице у него особых эмоций не было.