Ричард Ловетт - Фантомное чувство (сборник)

Здесь, даже через несколько недель после бомб, картина была такой же. Днем дым накрывал Анды, густо растекался над Тихим океаном. Даже в тех местах, где океан и берег все еще были видны, бело-голубой мраморный шар стал выцветшим и грязным.

Но по ночам он словно возвращался в Неваду. От адских врат его отделяли тысячи километров пустоты, но было невозможно не представлять, как жар проникает сквозь комбинезон, проплавляя в нем дыры и покрывая кожу пузырями. Требуя, чтобы он, не сделавший в жизни ничего полезного, не стал единственным, кто избежал судьбы человечества.

Ночи в космосе становились короче по мере удаления от Земли, которая все меньше и меньше заслоняла Солнце. Но внизу длительность ночи не изменилась. Двенадцать часов в тропиках, где бушевали самые сильные пожары. Три или четыре часа лишнего отдыха, который Джаку не очень-то и требовался. Но ему не было нужды мчаться наверх. Подъем стал его жизнью. Конечная точка подъема утратила смысл.

Сеть давно позабыла о пустой болтовне. Она стонала и ругалась. Паниковала и демонстрировала поразительную храбрость. Но чем дальше, тем больше голоса обсуждали самый серьезный вопрос — выживание. Все пришли к согласию, что их ждет десять лет неурожаев, и минует поколение, прежде чем атмосфера очистится. Потом голоса стали пропадать один за другим. Те, кто нашел способы выживания, не желали ими делиться.

И настал день, когда Джак выключил приемник в последний раз. Война остановилась раньше, чем человечество уничтожило себя, но теперь внизу долгие годы не будет ничего, кроме отчаянной борьбы за жизнь. А у него был 35781 километр Стебля, с месячным запасом пищи, воздуха и воды через каждые пять километров. Этого хватит на сотни жизней — пока он движется вперед. И он выбросил приемник. Символический жест — это была всего лишь микросхема, весящая несколько граммов, но еще и водораздел.

Теперь его врагом была монотонность. Но она же была и другом. День, ритм. День, ритм. Он поднимался по двадцать километров в день. Потом по двадцать пять, по тридцать. Выходные стали днями полного отдыха. Он понятия не имел, какой прием ожидает его наверху, поэтому торопиться некуда. Если его не захотят принять, он может развернуться и отправиться вниз… а затем подняться снова, через несколько лет, и проверить, не передумали ли они.

Австралийские аборигены когда-то отправлялись в долгие пешие походы. Джак тоже вышел в поход, только по вертикали. Когда-то его жизнь была сосредоточена на цели. Теперь эта цель осталась лишь пережитком прошлого, заменой… он и сам не знал чего. Имелось всего два направления. Давным-давно он выбрал одно из них. Так почему бы не двигаться дальше?

Он понятия не имел, сколько у него ушло времени, чтобы добраться до станции. Выбросив приемник, он перестал считать что-либо, кроме собственных ритмов. Пятьдесят недель? Сто? Двести? Тело старело — его не удивили бы и пятьсот недель. Но в космосе нет ни времен года, ни лет. Есть лунные месяцы, если бы он хотел их считать, но он предпочитал смотреть на Луну с вожделением, а не следить за ее изменениями. Жить шаг за шагом, неделю за неделей было вполне достаточно. Особенно когда Земля внизу стала неизменяющимся шаром из дыма. Пожары давно погасли, но теперь дым равномерно распределился, и по календарю ядерной осени стоял глубокий ноябрь. Пятьдесят недель или тысяча… даже если он сможет спуститься, ему там нечего делать.

Если честно, то ему и раньше там нечем было заняться. Джак пожертвовал своей жизнью ради подъема. По иронии судьбы, это сделало его одним из немногих, для кого пища и кров никогда не будут проблемой, пока он не станет калекой или не постареет настолько, что переместиться на несколько километров даже почти в невесомости окажется не по силам.

Настал день, когда он заметил утолщение над верхним видимым концом ствола. В пролетах стало тридцать ступеней, а скоро будет тридцать одна. Станция приближалась — дом для почти тысячи человек. Как они встретят тысячу первого? И помнит ли он, как общаться с другими людьми, как жить по их ритмам?

Он едва не повернул обратно. И остановило его вовсе не то, что внизу его ничего не ждет. Просто он никогда ничему не давал шанса удержать себя. Все эти пустые годы были сами по себе ритмом, который растянулся на единственный и медленный удар.

Если бы Джак был более общительным, он мог бы потратить какое-то время на репетицию своего появления. А так его прибытие поначалу оказалось разочаровывающим.

Месяц за месяцем пролеты становились все длиннее и длиннее, но не потому что ствол расширялся, а потому что теперь он парил почти в невесомости. Лестницы стали не нужны. Теперь каждый пролет сделался пролетом в полном смысле слова — сетчатой трубой, сквозь которую, если хорошо прицелиться и оттолкнуться, можно пролететь сто метров до следующей площадки. Точность важнее мускулов — хотя при необходимости сетка делала коррекцию траектории достаточно легкой. Под конец пять километров превратились всего в пятьдесят прыжков, хотя расстояние между убежищами осталось неизменным. Возможно, если учесть общую стоимость Стебля, убежища очень дешевы. Или же проектировщики решили, что среднему человеку и так хватит проблем в невесомости, поэтому для него пять километров до убежища — все еще немалый путь.

Джак давно уже не был средним. Под конец он уже летал. Толчок, полет. Толчок, полет. Иногда легкое прикосновение к сетке. Пять километров в день. Если бы ему захотелось, он делал бы и по сто.

А потом лестница внезапно кончилась.

Или, точнее, уперлась в шлюз.

Он даже не сразу сообразил, что делать. Он привык к дверям, но они всегда находились перед ним. Эта оказалась сверху. Он едва не срикошетил от нее обратно в сетчатую трубу, но успел ухватиться за поручень.

Он прибыл.

Какое-то время он осматривался. Земля внизу. К ней тянется ствол, исчезая в почти бесконечности. Солнца нет, хотя на планете под ним сейчас полдень. Впервые за… сколько прошло времени?.. солнце заслоняет нечто иное — не Земля и не ствол. Нечто большое, чьи наружные края степенно вращаются, хотя средняя часть неподвижна. Мрачное и зловещее? Нет, просто… новое. Прошло много времени с тех пор, как он позволял себе думать о чем-то новом.

По окружности центральной части располагалось пять причалов для краулеров. Говорят, пентаграмма — плохой знак? Но краулеров там не было. Интересно, где они? Вверху, внизу, внутри? Когда-то он много читал о Стебле, но никогда не видел план станции. Его мечтой было лишь добраться туда. Теперь, когда цель достигнута, мечта как-то съежилась. Ритмы кончились, а что делать дальше, он представлял очень смутно.