Аркадий Стругацкий - Отель «У Погибшего Альпиниста». Стажеры. Улитка на склоне

– Ну что ж, и на том спасибо, – сказал я рассеянно. Я уже думал о другом. – А ребенок, стало быть, ушел с Олафом, и больше они не возвращались, так?

– Так.

– И было это до половины десятого, когда вы поднялись из-за карт?

– Именно так.

– Спасибо, – сказал я и встал. – Пойду, пожалуй. Да, еще один вопрос. Вы видели Хинкуса после обеда?

– После обеда? Нет.

– Ах да, вы же играли… А до обеда?

– До обеда я его видел несколько раз. Я видел его утром, когда он завтракал, потом на дворе, когда все мы играли и резвились… Потом он из моей конторы давал телеграмму в Мюр, потом… Да! Потом он спросил меня, как пройти на крышу, и сказал, что будет загорать… Ну и все, кажется. Нет, еще раз я видел его днем в буфетной, он забавлялся с бутылкой бренди. Больше я его днем не видел.

Тут мне показалось, что я поймал ускользнувшую было мысль.

– Слушайте, Алек, я совсем забыл, – сказал я. – Как записался у вас Олаф?

– Принести вам книгу? – спросил хозяин. – Или так сказать?

– Так скажите.

– Олаф Андварафорс, государственный служащий, в отпуск на десять дней, один.

Нет, это была не та мысль.

– Спасибо, Алек, – сказал я и снова сел. – Теперь займитесь своими делами, а я буду сидеть и думать.

Я охватил голову руками и стал думать. Что же у меня есть? Мало, чертовски мало. Я узнал, что Олаф ушел из столовой между девятью и половиной десятого и больше в зал не возвращался. Теперь так. Выяснилось, что вместе с Олафом ушел этот самый ребенок. Таким образом, насколько можно пока судить, чадо – это последний человек, который видел Олафа живым. Если не считать убийцы, конечно. И если считать, что все допрошенные говорят правду. Значит, Олаф убит где-то между началом десятого и началом первого. Ничего себе промежуточек. Впрочем, Симонэ утверждает, будто без пяти десять в комнате Олафа было слышно какое-то движение, а примерно в десять минут одиннадцатого никто в номере не отзывался на стук дю Барнстокра. Но это еще ничего не значит, Олаф мог в это время выйти. Я с досадой дернул себя за волосы. Олафа вообще могли убить не в номере… Нет, рано, рано делать выводы. У меня еще остается Брюн по делу Олафа и госпожа Мозес по делу Хинкуса… Хотя что она мне может сказать? Ну, вышла на крышу, ну, увидела Хинкуса… Минуточку, а зачем она выходила на крышу? Одна, без мужа, декольте… Ладно. Вопрос: с кого начать? Поскольку убит Олаф, а не Хинкус, и поскольку госпожа Мозес уже наверняка знает об убийстве от супруга, начнем с чада. Спросонок люди говорят иногда интересные вещи. Заодно, может быть, удастся определить, какого оно пола, мельком подумал я, поднимаясь.

Стучать в номер к чаду пришлось долго и громко. Потом за дверью зашлепали босые ноги, и сердитый сипловатый голос осведомился: какого дьявола?

– Откройте, Брюн, это я, Глебски, – сказал я.

Последовало короткое молчание. Затем голос испуганно спросил:

– Вы что, свихнулись? Три часа ночи!..

– Откройте, вам говорят! – прикрикнул я.

– А в чем дело?

– Вашему дядюшке плохо, – сказал я наугад.

– Ну да?.. Постойте, дайте штаны надеть…

Шлепанье босых ног удалилось. Я ждал. Потом ключ в замке повернулся, дверь распахнулась, и чадо шагнуло через порог.

– Не так быстро, – сказал я, придерживая его за плечо. – Ну-ка, зайдемте в номер…

Чадо явно еще не проснулось до конца и поэтому не проявило особенной строптивости. Оно позволило вернуть себя в номер и усадить на разоренную кровать. Я сел в кресло напротив. Несколько секунд чадо смотрело на меня сквозь свои огромные черные очки, и вдруг пухлые розовые губы его задрожали.

– Так плохо? – шепотом спросило оно. – Да не молчите же, скажите что-нибудь наконец!

С некоторым удивлением я был вынужден признать, что это дикое существо, по-видимому, любит своего дядю и боится за него. Я достал сигарету и сказал, закуривая:

– Нет, ваш дядя жив и здоров. Речь пойдет о другом.

– Но вы же сказали…

– Ничего я не говорил, вам приснилось. Вот что: быстро и немедленно говорите. Когда вы расстались с Олафом? Ну, живо!

– С каким Олафом? Чего вам от меня надо?

– Когда и где вы в последний раз видели Олафа?

Чадо помотало головой.

– Ничего не понимаю. При чем здесь Олаф? Что с дядей?

– Дядя спит. Дядя жив и здоров. Когда и где вы в последний раз виделись с Олафом?

– Да что вы затвердили одно и то же? – возмутилось чадо. Оно постепенно приходило в себя. – И чего вы вообще вперлись ко мне посреди ночи?

– Я вас спрашиваю…

– А мне на вас плевать! Убирайся отсюда, а то я дядю позову! Фараон чертов!

– Вы танцевали с Олафом, а потом ушли. Куда? Зачем?

– А вам-то что? Невесту приревновал?

– Хватит болтать, скверная девчонка! – гаркнул я. – Олаф убит! Я знаю, что ты – последняя, кто видел его живым! Когда это было? Где? Живо! Ну?

Наверное, я был страшен. Чадо отшатнулось и, словно защищаясь, вытянуло руки ладонями вперед.

– Нет! – прошептало оно. – Что вы? Что вы?..

– Отвечайте, – сказал я спокойно. – Вы вышли с ним из столовой и направились… Куда?

– Н-никуда… просто вышли в коридор…

– А потом?

Чадо молчало. Я не видел его глаз, и это было непривычно и неудобно.

– А потом? – повторил я.

– Позовите дядю, – сказало чадо твердо. – Я хочу, чтобы здесь был дядя.

– Дядя вам не поможет, – возразил я. – Вам поможет только одно – правда. Говорите правду.

Чадо молчало. Оно сидело, съежившись, на кровати под большим рукописным плакатом «Будем жестокими!» и молчало. Потом из-под черных очков по щекам потекли слезы.

– Слезы тоже не помогут, – сказал я холодно. – Говорите правду. Если вы будете лгать и изворачиваться, – я сунул руку в карман, – я надену на вас наручники и отправлю в Мюр. Там с вами будут говорить совсем уже посторонние люди. Дело идет об убийстве, вы понимаете это?

– Я понимаю… – едва слышно пролепетало чадо. – Я скажу…

– Правильное решение, – одобрил я. – Итак, вы с Олафом вышли в коридор. Что было дальше?

– Мы вышли в коридор… – повторило чадо механически. – А дальше… дальше… Я плохо помню, память у меня паршивая… Он что-то сказал, а я… Он что-то сказал и ушел, а я… это…

– Никуда не годится, – сказал я, покачав головой. – Попробуйте снова.

Чадо с хлюпаньем утерло нос и полезло рукой под подушку. За носовым платком.

– Ну? – сказал я.

– Это… это стыдно, – прошептало чадо. – И противно. А Олаф мертвый.

– Полиция, как и медицина, – наставительно произнес я, ощущая огромную неловкость, – не признает таких понятий, как «стыдно».

– Ну ладно, – сказало вдруг чадо, гордо вздернув голову. – Хрен с вами. Дело было так. Сначала шутки: жених или невеста, мальчик или девочка… ну, вроде как вы со мной обращались… Он тоже, наверное, принял меня неизвестно за что… А потом, когда мы вышли, он принялся меня лапать. Мне стало противно, и пришлось дать ему по морде… по лицу…