Ричард Мэтисон - Я – легенда

– Распоряжения! Что мы, мебель какая-нибудь, чтобы ты делал распоряжения… распоряжался нами как имуществом?

– Просто я стараюсь реально смотреть на вещи.

– Ты все время стараешься быть жестоким. И только потому, что я не знала, что…

– О, прекрати это, прекрати. Я вижу, с тобой бессмысленно пытаться говорить по-деловому.

– Ладно, давай по-деловому, – сказала она, и от сдерживаемого гнева у нее напряглось лицо. – Ты предлагаешь мне оставить тебя здесь и уехать с Бет? Это то, что ты называешь деловым подходом?

Он буквально впился пальцами в колени.

– А что, если в Центре ничего не найдут? Что, если они никогда ничего не найдут?

– Ты считаешь, что, если они ничего не найдут, я должна буду тебя оставить?

– Я считаю, что для тебя это будет лучше всего, – сказал он.

– Но я так не считаю!

И она заплакала, закрыв лицо руками; слезы просачивались между ее пальцами.

Скотт же, будто онемев и чувствуя себя совершенно беспомощным, лишь с грустью смотрел на ее вздрагивающие плечи.

– Извини меня, Лу, – сказал он, но в голосе его совсем не было раскаяния.

Она ничего не ответила – ее душили рыдания.

– Лу. Я… – Он протянул мертвенно-холодную руку и положил ее на колено жены. – Не плачь. Я не стою твоих слез.

Она помотала головой, будто оказалась перед сложной, неразрешимой проблемой. Затем шмыгнула носом и вытерла слезы.

– Вот, возьми.

Скотт протянул ей носовой платок, который достал из кармана халата.

Лу молча взяла платок и прижала к своим мокрым щекам.

– Прости, – после паузы выдавила она.

– Тебе не за что просить прощения. Это я виноват. Я сорвался, потому что почувствовал себя как-то глупо, нелепо.

«А теперь, – подумал Скотт, – я ударился в обратное: в самобичевание, самоуничижение. Воспаленный мозг способен на самые разные направления мысли, вплоть до полностью противоположных».

– Нет. – И она резко прижала ко лбу кончики пальцев. – Я не имею права… – Фраза повисла в воздухе. – Я постараюсь быть более понятливой.

На мгновение ее взгляд задержался на полоске белой кожи, оставшейся на его пальце от обручального кольца. Затем, вздохнув, она встала.

– Я пойду приму душ.

Скотт проследил взглядом, как она пересекла комнату и вышла в коридор. Он слышал ее шаги и щелчок замка в ванной комнате. Очень медленно Скотт встал и прошел в спальню.

Лежа в темноте, он глядел в потолок.

Пусть поэты и философы утверждают, что человек больше, чем просто кусок плоти, пусть они рассуждают о его непреходящей ценности и о величии его души. Да только все это чушь.

Приходилось ли им обнимать женщину руками, короткими настолько, что их невозможно свести у нее за спиной? Приходилось ли им спорить о своих мужских достоинствах с человеком, который в два раза выше ростом?

Лу вошла в спальню, сняла халат и положила его в изножье кровати. В темноте Скотт услышал сухой шелест материи. Потом она села, и на ее половине прогнулся матрац. Затем она вытянула ноги, и Скотт услышал, как ее голова мягко упала на подушку. Весь в напряжении, он лежал, чего-то ожидая.

Через минуту Скотт услышал шелест шелковой ткани и почувствовал, как рука жены коснулась его груди.

– Что это такое? – спросила она тихо.

Скотт молчал.

Она приподнялась на локте.

– Скотт, это твое кольцо, – сказала она, ощупывая тонкую цепочку, и Скотт почувствовал, как та чуть-чуть врезалась ему в шею. – И ты давно носишь его вот так?

– С того времени, как снял с пальца, – ответил Скотт.

С минуту они молчали. Затем он услышал ее полный любви голос:

– О любимый!

Руки жены призывно обвились вокруг Скотта, и сквозь ее шелковую рубашку он вдруг почувствовал жар прижимающегося к нему тела. Она впилась в его рот своими ищущими губами и словно кошка вонзила ногти в его спину, отчего по всему телу Скотта пробежал озноб.

И вдруг к нему вернулась вся его сила, и притупившийся было голод по женскому телу вспыхнул вновь и вырвался на волю молчаливыми грубыми ласками. Его руки бегали по пылающему телу Лу, трогали и ласкали его. Открытым ртом он жадно хватал ее губы. Темнота комнаты ожила, и их переплетенные тела охватило пламя страсти. Слова были ни к чему. Ищущие руки, нетерпеливые толчки, кипение крови, сладкие мучения, от которых страсть томится еще больше, служили им лучше ненужных слов. Их тела говорили языком куда более понятным.

А когда все закончилось и ночь набросила на сознание Скотта свое тяжелое черное покрывало, он уснул, довольный, в теплых объятиях Лу. И хотя бы на одну ночь к нему вернулся душевный покой, канули в забытье все его страхи.

Вцепившись руками в край открытой коробки с печеньем, Скотт смотрел внутрь ошеломленным, неверящим взглядом.

Печенье испортилось.

Не отрываясь, он глядел на эту невероятную картину: грязное и подмокшее печенье было затянуто паутиной и покрыто плесенью. Теперь он вспомнил, но, увы, слишком поздно, что как раз над холодильником находилась кухонная раковина с протекающей трубой и что всякий раз, когда пользовались раковиной, вода капала в подвал.

Скотт онемел от неожиданности. Не было таких страшных слов, которые могли бы передать пережитое им потрясение, едва не лишившее его разума.

Он смотрел в коробку, раскрыв от удивления рот, и на лице его застыло бессмысленное выражение. «Теперь мне конец», – подумал Скотт. В каком-то смысле он уже смирился с возможностью такого исхода. Но в то же время режущие желудок спазмы голода лишали спокойствия, гнали прочь смирение; и жажда стала напоминать о себе болью и страшной сушью в горле.

Скотт резко замотал головой. Нет, не может быть, невозможно, чтобы, пройдя невероятно длинный путь, он так глупо его закончил.

– Нет, нет, нет… – глухо слетало с кривящихся от резких усилий губ Скотта, когда он карабкался через край коробки.

Держась руками за край, он вытянул ногу и ударил ею по краю печеньки. Пропитанная влагой, она мягко подалась под ударом, и вниз, на дно коробки, полетели отломившиеся мелкие крошки.

Обезумев от отчаяния, Скотт отпустил край коробки и съехал вниз по ее почти отвесной, покрытой глянцевой бумагой стенке, с такой силой ударившись о дно, что чуть не свернул себе шею.

Вскочив как безумный на ноги, он увидел, что стоит среди россыпи маленьких кусочков печенья, поднял один из них – и тот расползся в его руках мягкой кашицей, превратившись в комок грязи. Скотт стал перебирать кашицу пальцами, чтобы отыскать в ней хотя бы одну не тронутую порчей крошку. В нос ему ударил густой запах гнили. От острой рези в животе Скотт втянул щеки.

Стряхнув с рук остатки кашицы, он направился к пластам целого печенья. Дыша ртом, чтобы не чувствовать смрадного запаха гнили, он шел, проваливаясь в месиво, в которое превращались под его тяжестью кусочки сырого, прогнившего печенья.