Михаил Фоменко - Кровь ангела

— Отец Яков! — воскликнул Аким, увидев священника.

— К тебе, Аким Никодимыч, с радостной вестью пришел! — заговорил священник, крестясь на образа. — Прости, что по ночи тревожу, да не хотел до утра откладывать.

Сев у стола и разглаживая редкую бородку, отец Яков продолжал:

— Брат ко мне приехал двоюродный. Священником служить он в полку, где внук-то твой находится. Сказывал мне, что Петруша-то твой уже офицер, и вся грудь в боевых наградах. В одном бою пуля ударилась в иконку на груди, да там и осталась. Жестокий был бой, и чудом спасся тогда Петя. Кланяться просил, а писать недосуг, новые окопы делают и к новому бою готовятся. Сказывал внук твой, что после производства в офицеры довелось ему повидаться с сыновьями твоими, оба здравствуют, а не пишут потому, что в походе были и в разведках. Рад я душевно, что добрую весть тебе, привести Бог позволил. Теперь пойду. Вдове Анфисе Смелковой письмо от сына из лазарета надо отдать.

Когда отец Яков ушел, в избе тихо молился старик Аким Турин.

На глазах его были слезы восторга, и светилась в них радость за услышанные молитвы и вера, крепкая, как старая дубовая иконка, задержавшая пулю на груди внучка Пети.

По вечерам, когда вся деревенька незаметно терялась в сумерках осенней ночи, словно сползала по обрывистому берегу Самбры и исчезала в ее ненасытной глубине, темные человеческие фигуры испуганно пробирались через сад патера Бернаэрта и торопливо скрывались за дверьми его уютного домика. Они оставались у него недолго и, уходя, возвращали назад тех, кто встречался им в темной гущине сада, о чем-то пошептавшись сначала, но всегда возвращались так же испуганно и осторожно, как приходили.

Патер Бернаэрт встречал всех одинаково ласково и приветливо, усаживал за столом перед собой, не зажигая огня, и грустно спрашивал каждого, называя по имени:

— Что нового в твоем погребе, Фелисьен?

— Что хорошего скажешь, старичина Мобель?..

— Что принес с тобой ты из леса, Эдмонд?..

Они поникали седыми, взлохмаченными головами, утирали иногда слезы грязными, оборванными рукавами курток и твердили одно:

— Все по-прежнему, отец Бернаэрт. Они никого не щадят, они ничего не жалеют и ни внукам, ни правнукам нашим не увидать Бельгии такою, какою мы знали ее. И мы сами почти умираем от голода — много ли запасли мы в наших погребах и что нам оставили проклятые, проклятые немцы…

И все молчали, грустно поникая головами, закрывая печальные глаза. Потом тихо, тихо спрашивали Бернаэрта:

— Что вы знаете, отец Бернаэрт, скажите нам. Вы один только еще можете оставаться днем здесь, все разбежались, наверное, скоро придется уйти и нам..

Патер грустно рассказывал:

— Сегодня прошел новый отряд. Но не останавливались, потому что увидели, что уже здесь ничего не осталось, чтобы взять. Все взято: все. Завтра пройдет их обоз, вероятно.

— Почему и вы не уходите, отец? Подумайте и о себе…

Патер спокойно отвечал:

— Что могут сделать мне немцы, что? Я служитель Божий — и у меня ничего нет, ничего…

— Но ведь это немцы, немцы… Они беспощадны, как звери, для них ничего нет святого, недосягаемого. Разве вы не слышали, как разграблен костел в Эльокаме, как убит патер в Вальоне?

Патер оставался так же спокоен:

— Я буду хранить нашу часовню. Я буду оберегать св. Деву до того, пока есть силы, пока есть я сам… Я не покину ее ни теперь, никогда. Да, никогда.

Они преклонялись перед его твердостью и почтительно умолкали, унося от него частицу его спокойствия, его твердости, которые он передавал им в напутственном благословении.

Проводив прихожан, патер Бернаэрт еще долго сидел за столом, низко опустив голову, печально улыбаясь своим скорбным думам, потом вставал и смотрел в окно на часовню св. Девы, стоявшую на холмике, молился и оставался Ей верным и твердым в своей верности.

Часто далекое зарево стлало по полю длинные зловещие отсветы, которые скользили по крышам уцелевших зданий деревеньки и останавливались на матовой крыше часовни, сделанной из медных листов, тщанием его прихожан. И, взглядывая на нее, еще более скорбел отец Бернаэрт:

— Стала плеснеть медная крыша… Утром она не горит уже так ярко, как прежде, когда каждую субботу чистили ее досветла девушки деревеньки… А у него нет сил на это…

И тихо молился патер, тоскуя и вспоминая: еще так недавно, когда ярко горела медная крыша часовни, было радостно, нарядно и счастливо в каждом доме. А теперь все мертво. Куда-то исчезли наряжавшиеся по праздникам девушки, ушли на войну молодые, поразбегались старики. И почти во всей деревеньке один он:

— Хранитель св. Девы…

Как называли его возвращавшиеся в свои погреба прихожане…

И засыпал он в своей жесткой постели все с тем же скорбным лицом и печальными думами, с молитвой на впавших, уже бесцветных и высохших губах.

— Св. Дева, спаси и охрани Бельгию и ее короля!..

И прихожанам казалось иногда, что только заступничеством Св. Девы и молитвами ее хранителя еще живы они и охраняемы.

В маленькой, сводчатой часовне было тихо, темно и спокойно. Углубленный в свою молитву, патер Бернаэрт не знал и не слышал того, что делалось снаружи и только, когда заскрипела тяжелая, прикрытая им дверь, он оглянулся и прервал молитву:

— Что хотите вы взять у св. Девы? — спросил он по-немецки, спокойно идя навстречу заглядывавшим в двери немецким солдатам.

Они не отвечали, но пропустили вперед себя лейтенанта и, вероятно, сказали ему о патере, которого он еще не видел, войдя со света в сумеречный полусвет часовни.

Бернаэрт подошел к нему и повторил вопрос; тот дерзко взглянул на него, махнул рукою солдатам и, когда те вышли, — сказал:

— На этот раз св. Дева даст нам только… медную крышку: мы перельем ее в пушки и патроны и Она нам поможет уничтожить врага…

Он засмеялся и повернулся на каблуках высоких сапог.

— Это совсем немного, г. патер. Мы сделаем после вам новую крышу… Хотя и не медную…

Бернаэрт почувствовал, как трепетно забилось его сердце возможностью защищать св. Деву, как горячо разлилась кровь по всему его телу и наполнила его новыми силами и бодростью.

— Вы этого не сделаете, — твердо сказал он, идя вслед за офицером на высокое каменное крыльцо часовни, — вы не должны этого сделать…

— А вот посмотрите, — холодно сказал тот, добавляя солдатам:

— Ну, ребята, живее… Снимите-ка эту крышу…

Десяток солдат, стоявших внизу, двинулся к крыльцу.

Патер вздрогнул и протянул руки вперед:

— Я заклинаю вас именем Святой Девы — не делайте этого…

На одно мгновение его величественный жест и торжественная речь остановили их. Но тут же злой окрик офицера, злобно отстранившего в тот же момент Бернаэрта, двинул их к ступенькам крыльца. Патер от грубого толчка и еще чего-то другого, подступавшего к горлу душащим клубком, затруднявшим дыхание, упал на колени и едва выговорил: